Этот день в Советском Союзе с 1945 года был самым радостным, великим, личным и народным праздником, который все, без исключения, отмечали радостно, со слезами на глазах. Каждому было кого вспомнить: и живого, и погибшего героя Великой Отечественной войны. А с распадом Советского Союза этот праздник перетерпел много изменений, разных толкований в бывших Советских республиках, ставших суверенными государствами. Понадобилось более десяти лет, чтобы этот день засиял прежними огнями. В этой обстановке я решила вспомнить 9 мая 1945 года так, как я его пережила.

В первых числах мая заканчивалась война, бои шли на улицах Берлина. 5-го, 6-го и 7-го мая все находились в особом возбуждённом состоянии. 8-го мая Рудольф, как дежурный офицер, был послан в Москву, в Артиллерийское управление, за приказом относительно салюта в честь очередной победы нашей Армии. Салютовало множество батарей, расположенных вокруг Москвы. Я поехала в Москву с Рудиком, хотя в этот день у меня не было уроков. Зато у меня было два талона на обед в столовую, к которой мы были прикреплены. Учителя делились друг с другом талонами чтобы иногда иметь возможность пообедать с членом своей семьи. Мы пообедали с Рудиком супом из рыбьих консервов. Потом я ждала его внизу, у Артиллерийского управления. Рудика долго не было. Потом он вернулся чрезвычайно взволнованный и какой-то таинственный.

( Читать дальше… )

Мой друг, служивший в 1942–1943 годах в артиллерии, стоявшей на обороне Москвы, очень переживал за меня, истощённую цингой и дистрофией. Он писал, что найдёт способ вывезти меня из Ленинграда. Но я была убеждена, что это до конца войны невозможно, так как я работала медсестрой, а медработникам не разрешали выезжать. Но вот, в конце сентября 1943 года главный врач больницы получил документ от начальника воинской части под номером 4173 с просьбой отпустить меня на работу в их часть, где служит мой муж. Разрешение на выезд я получила не скоро, случайно, от замнаркома здравоохранения, приехавшего в Ленинград проверять медицинские учреждения. Работники нашей больницы упросили его дать мне личное разрешение на выезд, ввиду того, что по профессии я педагог, да к тому же очень больна.

Было это 15-го октября. С этой справкой, решающей мою судьбу, я должна была добраться до городской эвакокомиссии. Три дня я выходила рано утром, но добраться до нужного учреждения не могла из-за постоянных сильных обстрелов в разных концах города. Я совершала небольшие перебежки, а больше пряталась в подъездах домов. Домой безрезультатно добиралась к часу ночи и все три дня заставала одну и ту же картину: девочки, свободные от дежурства, сидели, прижавшись друг к другу и утирали слёзы, уверенные, что я уже погибла, попав под обстрел. Встречали меня с криком, объятиями, в радостном возбуждении.

( Читать дальше… )

Глава 9. Музы не молчали

О том, какие произведения искусства: музыкальные, литературные, живописи, театральные постановки — создали в блокадном Ленинграде наши художники, писатели, музыканты, написано очень много. Написано на всех языках мира. Я хочу рассказать лишь то немногое, что я пережила, встречаясь с искусством, работая в Ленинграде в 1942–1943 годах. Мы работали много, через силу, все старались работать хорошо. Это было в стиле ленинградцев, но они меня поразили ещё одним качеством: тем, как они жадно поглощали культурную пищу. Как-то по радио передавали концерт Ойстраха. Все больные в палате тихо слушали. Вдруг артиллерийский обстрел прервал музыку. Одна пожилая больная, вздохнув, прошептала: «Как жаль». Я ещё не привыкла к обстрелам и очень удивилась: неужели её сейчас ничего не волнует больше музыки? Но скоро и я, как и мои больные, ждала музыкальные передачи по радио, как-то спокойней работалось.

Почти каждый день выступала по радио Ольга Берггольц. Она как-то умела найти слова, созвучные нашим переживаниям, она становилась близким человеком, мы ждали её выступлений, а когда несколько наших девочек, в том числе и я, получили приглашение на встречу с ней, то отказаться было невозможно. В полумраке мы пришли в какой-то клуб, зал был переполнен, люди сидели на ступеньках, стояли вдоль стен. Слушали, не пошелохнувшись, в полной тишине, боясь проронить хоть слово. Благодарили её громом аплодисментов. Долго перед моими глазами стояла не очень молодая худенькая женщина, потрясающая убедительностью речи. У нас было очень мало времени, город я не знала и поэтому на встречи с артистами, в основном, начала ходить в 1943 году. Перечитывая свои блокадные письма, освежаю в памяти моменты, когда мы с подругами ходили на встречу с московскими артистами.

( Читать дальше… )

Трагический случай

Только один раз мы желали смерти юной девушке. Семнадцатилетняя девушка, недавно поступившая на работу кассиром в продуктовый магазин, должна была отнести дневную выручку в сберкассу. Её сопровождала мама. Они обе попали под обстрел. Мать скончалась на месте, а девушку оперировали. Пришлось отнять обе руки, обе ноги и ещё что-то вырезать в боку. И когда уносили в палату жалкий обрубочек, завёрнутый в кровоточащие бинты, мы, безбожники, рыдая молили бога не дать ей проснуться, а дать ей умереть, пока она не пришла в сознание. Но к утру она всё-таки пришла в себя и кричала: «А где деньги, мама, деньги целы?» Через несколько часов она скончалась, и мы горько вздохнули с облегчением.

Мне запомнилось и дежурство на посту ПВО. За больницей, во дворе и в Троицком соборе, лежали горы трупов умерших от голода людей. По утрам приезжали по 3–4 трёхтонки, эти трупы накладывали штабелями и увозили. Мы не скоро узнали, что увозили их на ставшее потом всемирно известным Пискарёвское кладбище. И вот однажды наш начальник штаба ПВО вызвал меня во двор. Он велел мне обосноваться на выходе из больницы, дал в руки винтовку и сказал ошеломившие меня слова: «Стой за дверью, смотри в щёлку и, если появится грабитель, а я не сумею его схватить, стреляй ему в ноги, чтоб не убежал. А я залезу в трупы, так чтобы меня не было видно, и буду ждать воров. Появились такие подлецы, что приходят снимать с трупов кольца, которые у некоторых остаются, даже пальцы отрезают, если кольца не снимаются. Приходящие в больницу всё сдают на хранение, но в суматохе иногда остаются на некоторых кольца и часы». В страхе и смятении я продежурила несколько часов, но, к счастью, никто в тот день не приходил, начальник вышел из своего страшного укрытия, и мы молча разошлись. Долго я не могла прийти в себя от пережитого.

( Читать дальше… )

В больнице «В память 25 октября» в 1942–1943 гг.

Спасите, человек умирает!

Я приступила к первому своему дежурству в ночь с 27 на 28 июля 1942 года. Сейчас, вспоминая эту страшную первую ночь, я снова во власти тех же чувств: ужаса, стыда и отчаянья.

Окончив в Прокопьевске шестимесячные курсы военных медсестёр, мы не успевали пройти практику, даже простой укол я не знала, как делать. Нас заверили: всему научитесь на месте. И вот передо мной умирающий от голода ещё молодой мужчина, а я не знаю, как ему помочь. Я бегала по всем отделениям, будила врачей, медсестёр, умоляла их: «Ну сделайте же что-нибудь, какой-нибудь укол хотя бы. Ну пожалуйста, примите меры, человек умирает!» Наконец мои вопли и рыдания надоели, и нашлась одна суровая врач, которая взяла меня за плечи тряхнула сильно, посадила и приказала: «Замолчи, перестань реветь и запомни: ты в блокадном Ленинграде. У нас нечем спасать! Ему сейчас нужны тёплая ванна и горячий сладкий чай. Это первое. А у нас нет воды в нужном количестве, нечем её нагреть. У нас нет чая, нет сахара. У нас нет лекарств. Ты понимаешь это?! Привыкай и не реви, не кричи. Он всё это отлично знает».

Я уже не помню, как я дожила до утра, я знаю, что к умирающему в ту ночь я подойти не могла, но старшая медсестра отделения, больная ленинградская старушка, у которой нарывал палец, раздражённая моей истерикой, дала всё же мне наполненный чем-то шприц и послала сделать ему укол. Узнав, что я не умею делать укол, она рассвирепела: «Зачем же вас послали сюда? Есть последние крохи хлеба?!» Я ответила, что нам обещали: «Всему обучат на месте». Всё-таки она пошла делать укол, я за ней идти не решилась. На утро вся больница знала о причине паники, вызванной мной. Кто-то смотрел на меня с сочувствием, с грустью, а большинство — с раздражением. Спать я в то утро не могла. Я решила сходить на Главный почтамт за ожидавшим, по моим надеждам, письмом, но об этом другой рассказ…

( Читать дальше… )

Чтоб Пушкин снова смог сказать…

18.01.1943. ПРОРВАНА БЛОКАДА!!! Сколько написано об этом подвиге защитников Ленинграда! Я помню: все, кто мог ходить, высыпали на улицу, у людей была потребность поделиться радостью, надеждой на жизнь, окончательную победу. Мы, работники госпиталя, прохожие, незнакомые нам люди, обнимались, целовались, плакали, что-то кричали, смеялись. Невозможно забыть это чувство единения, общей радости после стольких общих страданий. В эти минуты никто не знал, что нас ждут ещё более суровые испытания, чем голод.

В этот момент Иван Петрович поднялся на ступеньки у входа в госпиталь и обратился к окружающим людям. Из его страстной, возбуждённой речи, которую он произносил с ещё не высохшими слезами, заливавшими его лицо, я запомнила: «Мы недавно разрушили район Охты с его деревянными домами, чтобы зимой не погибнуть от холода. Но мы клянёмся, что восстановим этот район, сделаем его ещё прекрасней, чем он был, чтобы наш великий Пушкин, гордость нашего народа, снова мог сказать: «С кувшином охтенка спешит», — мы не позволим погибнуть ни одной строчке бессмертного поэта. Для этого мы страдали, боремся и победим». Это было нашей общей верой.

( Читать дальше… )

Новый хирург

Как-то Иван Петрович, вызванный в какую-то высшую инстанцию, возвратился сияющий, весело и громко всем представил нового врача, присланного ему в помощь. И впрямь врач выглядел молодцом! Лет 26–27. Высокий, светлый шатен, с голубыми глазами, крепкий, отлично сложённый. Двигался он уверенно, решительно, со всеми был внимателен, оживлён. Он быстро очаровал женский коллектив нашего госпиталя. Иван Петрович души в нём не чаял. Теперь уже рядом с ним мы видели не доктора Верочку, а нового врача. По легенде, этот молодой хирург был послан с фронта, во всяком случае, со сложными операциями он отлично справлялся самостоятельно. Иван Петрович мог иногда позволить себе короткий отдых.

Все в госпитале были рады за дядю Ваню и наглядеться не могли на талантливого хирурга, красавца-мужчину. Только некоторых удивляло, что жил наш новый врач (единственный) не на территории госпиталя, а в доме напротив, наискосок. Потом, правда, не сразу люди стали обращать внимание на то, что при обстреле нашего района, особенно нашего здания, когда весь свободный персонал и способные ходить больные отправлялись в подвал, в бомбоубежище, наш доктор, если он не оперировал, торопился уйти на свою квартиру, каждый раз под новым предлогом. А потом пошла серия особых событий. Конечно, никому в голову не приходило связать их с новым доктором. Наш госпиталь стал часто попадать под прямой обстрел, но особенно не везло кабинету начальника госпиталя. Однажды бомба упала прямо на стол в кабинете Ивана Петровича. К счастью, его в кабинете не было. Кабинет начали постоянно переводить в разные части нашего огромного здания. Приходилось менять и место операционной, что было уже крайне неудобно. Но, ко всеобщему удивлению, обстрелы как будто специально преследовали эти два объекта. Дядя Ваня, точно заколдованный, каждый раз избегал преследовавшей его смерти.

Наконец, все стали замечать и роптать по поводу того, что новый доктор во время бомбёжек как будто случайно отсутствовал. Вдруг к нам явилось несколько военных, пошли к Ивану Петровичу и потребовали встречи с молодым хирургом. Они очень удивились, что он отсутствует. Послали за ним очень торопливо. Двое военных сопровождали посланца. Доктора дома не оказалось. Он не пришёл ни вечером, ни утром. На следующий день Ивана Петровича вызвали куда-то. Он вернулся угрюмый, подавленный, сникший. Мы его таким не видели никогда. Молодой врач (я так и не могу вспомнить его фамилию) оказался фашистским шпионом. Он сигналами руководил обстрелами с целью ликвидировать профессора Виноградова, виднейшего военного хирурга, спасшего жизнь многих людей. Долго не мог прийти в себя наш дядя Ваня. Вместе с гневом мы переживали сочувствие, понимая страдания нашего кумира. Месяца через два мы узнали, что шпиона нашего поймали, но вспоминать его Иван Петрович не любил, и мы ему старались не напоминать. Только с его исчезновением погоня за дядей Ваней прекратилась, и под прямой обстрел мы стали попадать реже.

( Читать дальше… )

Захотелось мне, не соблюдая хронологии событий в моих воспоминаниях, посвятить главу необыкновенному человеку, Ивану Петровичу Виноградову, заслуженному врачу РСФСР, начальнику гражданского госпиталя, расположенного в больнице «В память 25-го Октября», где я работала. Перебирая в памяти свои воспоминания, я с ужасом подумала: я ведь ничего не знаю о личной жизни нашего дяди Вани. Кажется, у него была жена, наверное, взрослые дети. Но мы так были заняты своей работой, «заботами войны», что всё остальное как-то проходило мимо нашего внимания. Дядя Ваня круглосуточно был на работе, за исключением тех дней, когда его вызывали на фронт, под Ленинград, для особо сложных операций ответственным военным.

Первая встреча

В наш госпиталь направили 16 медсестёр, в наше терапевтическое отделение попало 6 человек. Все жили в том же здании, но в другом флигеле. Как только мы вошли в нашу просторную светлую комнату, то, кроме кроватей, увидели стол и на нём патефон и пластинки. Кто-то из девочек «завёл» танец и несколько девочек закружились в вальсе. В эту минуту в комнату стремительной походкой вошёл высокий худой седой человек с небольшой острой бородкой, в очках, в длинном халате, очень сутулый. В глаза бросились его острый взгляд, быстрые, решительные движения.

С ним вошла пожилая женщина, крупная, степенная, важная, медлительная. Она отрекомендовалась: «Старшая медсестра Люция Адамовна», — а затем сказала: «Это наш начальник госпиталя Иван Петрович». Иван Петрович быстро выключил патефон, оглянулся на нас, стоящих в ожидании указаний, и строго приказал: «Всё свободное от работы время — лежать, никаких танцев, никаких песен, беречь силы! Устраивайтесь. Люция Адамовна, распорядитесь!» — и быстро вышел. Люция Адамовна провела с нами беседу, распределила по сменам. Меня назначили дежурить в ту же ночь.

( Читать дальше… )

Третьего июня 1942 года меня и учительницу Рогозину вызвали в горком партии. Перед Рогозиной извинились и сказали, что её вызвали ошибочно. Позже мы узнали, что её брат, подполковник, попал в плен к немцам, поэтому ей уже не доверяли ехать добровольцем на фронт. Она с ученицами поехала летом работать в колхоз. Со мной беседовал секретарь горкома партии. Я дала согласие ехать работать военной медсестрой по мобилизации Новосибирского обкома КПСС туда, куда меня пошлют, каким бы опасным это место ни было. Куда меня пошлют, мне не сказали, только секретарь предупредил: «Место очень опасное. Это может быть во вражеском окружении, может быть в тылу врага. Призыв добровольный, вы можете отказаться. Вот если бы вас вызвали в военкомат, там права отказа не бывает». Но я попросила только об одном: «Не говорите директору школы до тех пор, пока мне не оформят документы, и он не сумеет меня задержать».

Я была горда, что моё страстное желание выполняется, что скоро буду участвовать в приближении победы над врагом, и тогда без угрызения совести смогу быть счастливой.

И вот, 4 июля 1942 года, получив расчёт в школе, оставив свою библиотеку завучу школы на сохранение, захватив с собой справку об окончании военных курсов медсестёр, диплом Московского городского пединститута, билет кандидата в партию и паспорт, я приезжаю на сборный пункт, на станцию Инскую, под Новосибирском. Там пять дней готовились к отъезду до места назначения добровольцы-медсёстры. Прежде чем нам объявили, что мы поедем в блокадный Ленинград, мы об этом догадались по двум признакам. В дом, где мы находились, привозили ленинградских детей, истощённых, еле живых. А нас усиленно кормили. Я запомнила белый хлеб со сливочным маслом, сыром и сладкий кофе с молоком. Мы уже забыли, что существует в мире такая пища. Нас подкармливали перед предстоящим голодом. Среди мобилизованных девушек я была единственной с высшим образованием, и меня назначили политруком отряда. Меня отправили за политической литературой для политинформации в Новосибирск.

( Читать дальше… )

Моя переписка в Прокопьевске — это особая страница жизни: и драматическая, и лирическая. Приехав в Прокопьевск, я оказалась оторванной от всех близких людей. Мои письма с новым адресом, очевидно, никто из них не получил, потому что и их адреса поменялись. Было такое впечатление, что люди всей планеты снялись с места. Я не знала, где сестра Софья с мамой, мужем Митей, с маленькой дочуркой Раечкой. Они жили в Баку. Я пребывала в ужасе от мысли, что могло случиться с сестрой Ксенией и её тремя детьми. Муж, конечно, на фронте. Он врач. Но где они? Что с ними? Успели ли уйти от фашистов? Жили они в Звенигородке, маленьком зелёном городке, в восьми часах езды на поезде от Киева. Где брат Миша? Он тоже должен быть на фронте, а где его жена Паша? Где мои подруги, друзья? А главное: где Рудик? Ясно — в армии. А что дальше? Когда я узнаю что-нибудь от них? Я часто заходила на почту в отдел «До востребования». Но ничего не было. Через месяц я уже потеряла надежду, что мой адрес до кого-то дошёл, и на почту не ходила. Я была занята по двадцать часов в сутки.

Первое письмо я получила в октябре 1941 года от Ксении. Она сообщала, что мама, Соня, её муж и ребёнок находятся под Куйбышевым, в посёлке Похвистнево. Туда отправили всех служащих одного из бакинских нефтяных промыслов, где работал Митя. Надо было на новом месте разрабатывать открывшееся месторождение нефти или начинать строительство нового нефтеперерабатывающего завода. Точно не знаю. Миша в армии, но в районе Азербайджана. Паша в Баку. А Ксения с семьёй выехала за час до захвата города фашистами. Сейчас она с детьми и со стариками — родителями мужа (бежавшими из Киева) в какой-то деревне. Я забыла, где. Они раздетые, голодают, им очень плохо. Она спрашивала, нельзя ли приехать ко мне. Я читала, плакала, радовалась и огорчалась. Как хорошо, что все живы! Но как звать их в Прокопьевск? Город только строится. Готова одна улица. С жильём плохо, у меня нет квартиры, а главное — голод, голод, голод! Я всё описала, как есть, и обещала помочь во всём, если у них не будет другого выбора. Но они не рискнули приехать в наш край с лютыми морозами.

( Читать дальше… )

Постепенно приезжали эвакуированные, в том числе и учителя. Меня понемногу разгружали. Был один очень тяжёлый 7-ой «Б» класс, мне его сразу не дали, а вела его местная учительница начальных классов. Я сначала и не разобралась, в чём дело. Оказывается, это был хулиганский класс, ученики не занимались, срывали уроки. На меня были злы, считая, что я их брать не захотела. А я была так заморочена огромной нагрузкой, подготовкой, беспокойством из-за отсутствия писем от родных, трудностями быта, я даже не помнила о существовании этого класса. Но вот, новая очень старенькая учительница Елизавета Ивановна Карасёва меня немного разгрузила. Ей же дали и этот 7-ой «Б» класс.

В те годы седьмые классы были выпускными. Они заканчивали обязательное неполное образование. Прошло несколько месяцев. Елизавета Ивановна заболела, кажется, воспалением лёгких, во всяком случае, ожидалось долгое её отсутствие. После моего очередного урока в 7-ом «А» классе завуч подходит ко мне с просьбой: «Зайдите сейчас в 7-ой «Б», замените Елизавету Ивановну». Я храбро отвечаю ей: «Пожалуйста». Меня немного насторожили напряжённые взгляды учителей, но никто ничего мне не сказал. Староста класса узнал, что я к ним приду, и побежал предупреждать класс. Урок мне класс сорвал. Всё было довольно мерзко. Каждое моё слово сопровождалось нахальной репликой, смешками. Я пробовала по-хорошему навести контакт. Безуспешно. Но я знала, что выпускать этот класс придётся мне. Елизавета Ивановна заболела надолго, учительница начальных классов от них отказалась: не справлялась ни с программой, ни с классом…

( Читать дальше… )

Итак, утром 1-го сентября 1941 года я начинаю свой первый учебный год в качестве преподавателя русского языка и литературы. Идёт вторая мировая война. Советский Союз насмерть бьётся с фашисткой Германией. Всё в стране изменилось, перевернулось. Из Москвы попав в Прокопьевск, я потеряла связь со всеми родными, друзьями. Всё здесь мне незнакомое, все чужие, кончились деньги, нет никаких удобств, постельных принадлежностей. Я ведь приехала из студенческого общежития, а не из дома. Из продуктов я сумела достать только немного хлеба и молока. Нагрузка у меня огромная: 10 классов, две смены, уроки каждый день. В школе нет библиотеки. Надежда только на собственные студенческие конспекты и вузовские учебники.

Я ещё не видела своих учеников. Директор пожалел меня: в первый день он дал мне только пять уроков. Три в первой смене и два во второй. Первый урок у меня в 10-ом классе. Я готовилась всю ночь. Особенно боялась десятиклассников. Нужно подготовить тему о взглядах Некрасова на роль в обществе поэта и поэзии. А мне так хочется показать ученикам, какая я учёная, как я хорошо знаю историю литературы, сразу завоевать авторитет достойной учительницы. Я написала конспект, включила туда взгляды на роль поэта и поэзии Ломоносова, Державина, Пушкина, Лермонтова, только потом Некрасова. Включила много специальных терминов по истории литературы. До утра зубрила наизусть конспект. Я считала, что первый урок, да ещё в выпускном классе, должен решить мою судьбу учительницы. И он решил, но, увы… не так, как мне мечталось.

( Читать дальше… )

Наконец, я стою на перроне вокзала в Прокопьевске. Рядом со мной шесть больших фанерных ящиков с книгами. Я собирала их все годы учёбы в Москве. Рядом — небольшой чемодан, в нём старенькое зимнее пальто, свитер, шерстяная юбка (я приобрела её ещё на первую свою получку). Там ещё спортивный бумазейный костюм, подаренным мне родным братом Фимой во время его приезда в Москву в 1940 году, немного белья — всё моё богатство. Стою я, растерянно оглядываясь по сторонам, и думаю: как же я доберусь до школы № 8, куда я направлена на работу? Вокзал быстро опустел, не видно носильщиков, нет транспорта. Вдруг вижу компанию весёлых молодых людей, направляющихся в мою сторону. Их было восемь человек. Как оказалось, они шахтёры, шли домой после ночной смены. Шахты тогда работали круглосуточно; для победы над врагом нужен уголь. Молодые люди окружили меня и начали весёлый разговор. Выяснив, что я учительница, приехала на работу, они удивились моему богатству, вообразив, что в ящиках моё ценное имущество. Узнав, что это книги, ещё больше удивились. Они посоветовали мне идти в гороно и взяли на себя роль носильщиков. Кстати, мои вещи пролежали в гороно три дня, пока я устроилась с жильём.

Мы шли по единственной тогда, широкой, длинной улице Прокопьевска. Город только начинал строиться, и основные его жители обитали в глиняных домишках близлежащих посёлков. По сторонам этой прямой как стрела улицы были выстроены четырёх- или пятиэтажные дома. Зелени не было: ни деревьев, ни кустов, ни газонов. Как я узнала уже после, на прокопьевской земле, пропитанной углем, ничего не росло. Немногие жители имели дальние огороды, и все были удивлены, когда поздней осенью 1941 года эвакуированные донецкие шахтёры, расселённые на окраинах Прокопьевска, преобразили свой район. Домики они оградили штакетниками, покрасили штакетники в зелёный цвет, домики свои побелили, у домиков посадили цветы и овощи. Землю для посадки возили издалека, из леса. Украинские жители не могли жить иначе: они привыкли к буйству красок природы. Я вспоминаю киевские цветущие каштаны и сиреневые кусты на улице. Местные жители восхищались донбасовцами, начали им подражать. Я помню, как в школе мне говорили: «Пойдите и посмотрите, как чудесно устроились украинцы». Но это всё было потом. А пока в сопровождении эскорта молодых, крепких прокопьевских парней, несших на плечах ящики с моим «богатством», я шагала в сторону гороно.

( Читать дальше… )

Мой курс учителей русского языка и литературы заканчивал Московский городской пединститут в июне 1941 года. Направление на работу мы получили ещё до госэкзаменов, но тогда нам просто прочитали список, кто куда направляется, а документ — направление мы получили 23 июня. Весь наш курс направлялся в сельские школы Курской области, в городские школы было три места. Два места в город Энгельск и одно — в город Прокопьевск Новосибирской области (ныне — Кемеровской). Два лучших места наше начальство решило отдать отличницам-активисткам: Валерии Чеботарёвой, комсоргу курса, и мне, профоргу курса.

(Профоргом я тоже стала оригинально. В группе нас, имевших рабочий стаж, было трое: молодая замужняя учительница с двухлетней дочкой, решившая поступить на очное отделение пединститута после техникума, молодой парень, подрабатывавший по вечерам на заводе, чтобы помогать старикам-родителям, и я, имевшая после ФЗУ двухлетний стаж работы токарем-разметчицей на Бакинском заводе им. лейтенанта Шмидта. Я тогда работала и вечером училась на рабфаке им. Кирова в Чёрном городе в Баку. Вот мы и собрались трое и должны были избрать профорга. Оба: и девушка Зина, и парень Николай — попросили: «Ты молодая, несемейная, что тебе стоит заняться общественной работой? Выручай, соглашайся быть профоргом». Так я стала профоргом группы, а потом до конца учёбы — профоргом курса.)

Но у Леры Чеботарёвой, нашей примы институтского театра, активного комсорга и отличницы, была закадычная подруга Клава Коновалова. Они дружили с младшей группы детского сада. Клава, Крупная блондинка с карими глазами, рядом со знаменитой Лерой была её незаметной тенью. Она нигде никогда не воспринималась иначе, чем подруга Леры. Мы её называли «Санчо Панса», хотя Лера была далеко не Дон Кихот. Так вот, Лера подняла тревогу: «Как она расстанется с Клавой?» Шум поднялся на весь институт. Все стали меня уговаривать: «Не разлучай подруг, твоя институтская подруга Лёля Немченко недавно вышла замуж, родила девочку, которой ещё три месяца, её оставят в Москве, ты всё равно уедешь одна. Уступи…» И я уступила Клаве своё место в городе Энгельске и взяла предложенный мне комиссией Прокопьевск.

( Читать дальше… )

Как внезапно, в одно мгновение она изменила жизнь каждого человека, народа страны, мира! Всё перевернулось в одночасье: и быт, и планы, и надежды, и мечты.

А ведь мы знали, что эта война предстоит неизбежно. Нам объясняли это с юношеских наших лет, внушали, готовили к ней. Почти все юноши и девушки Советского Союза сдали нормы ГТО (будь готов к труду и обороне), были Ворошиловскими стрелками. Некоторые овладели парашютным спортом, девушки проходили подготовку санитарок. А главное: мы все морально были подготовлены насмерть стоять за свою единственную в мире Социалистическую Родину, за тот благословенный островок в бушующем капиталистическом океане, который был маяком для трудящейся планеты.

И мы знали, что главный наш враг — фашизм.

Это всё было глубоко в нашем сознании, но это совершенно не определяло порядок нашей ежедневной жизни, нашей конкретной жизни, наши конкретные планы.

Да, это где-то, когда-то нас ждёт, а сейчас... я заканчиваю пединститут, мы с Рудольфом должны пожениться. Он заканчивает физмат Азербайджанского Государственного Университета. Всё очень определённо, радостно впереди. И к этому радостному ближайшему будущему осталось несколько дней. Вот уже отлично сданы два первых госэкзамена. Уже осталось всего два. А вот завтра, 23 июня 1941 года мы сдаём третий государственный экзамен — русскую литературу. Любимый предмет! Я к нему готова, надо только просмотреть записи, повторить даты, основные проблемы. А пока сегодня, в воскресенье, 22 июня 41 года можно отдохнуть, дольше поспать.

( Читать дальше… )

Давно собиралась и, наконец, к ДНЮ ПОБЕДЫ решила больше не откладывать. Начинаю публиковать воспоминания моей мамы о годах ВОв. Писались они в преклонном возрасте, но в светлой памяти, как говорится. Все эти истории я слышала от мамы все годы детства. У нас дома всегда хранилась военная переписка мамы и папы. Потеряв мужа в молодые годы (в 1954 г.), мама долго не могла прикоснуться к этим письмам. 14 лет назад они стали опорой и стимулом к написанию воспоминаний.

Дуся Добкина родилась в Черниговской области в дни гражданской войны. Потеряв обоих родителей в 3 года, росла в семье родственников в любви и заботе до 10 лет в Киеве, а потом в Баку, куда перебралась её семья.

С 4 лет научилась читать, прочтя до 10 лет всю зарубежную фантастическую и приключенческую литературу, которая нашлась в библиотеке родных и соседей.

Когда подошло время поступать в вуз, подбила своих одноклассников на поездку в Москву. Почти все уехали и поступили в различные вузы столицы, и лишь Рудик, влюблённый в неё паренёк не смог уехать и получил образование в университете Баку.

Воспоминания начинаются с последних студенческих дней (после которых молодые люди надеялись пожениться) и первого дня войны.

Глава 1. Итак, война!
Глава 2. От 22 июня 1941 года до приезда в Прокопьевск
Глава 3. Приезд в Прокопьевск и устройство на работу
Глава 4. Жизнь в Прокопьевске и работа в школе № 8 (начало, окончание)
Глава 5. Прочтите письмо, а мы посидим тихо
Глава 6. Дорога из Прокопьевска до Ленинграда
Глава 7. Дядя Ваня (начало, продолжение, окончание)
Глава 8. Будни блокадного Ленинграда. В больнице «В память 25 октября» в 1942–1943 гг. (начало, окончание)
Глава 9. Музы не молчали
Глава 10. О почте и почтальонах Ленинграда
Глава 11. Дорога из блокадного Ленинграда до Бутово
Глава 12. День Победы