В больнице «В память 25 октября» в 1942–1943 гг.
Спасите, человек умирает!
Я приступила к первому своему дежурству в ночь с 27 на 28 июля 1942 года. Сейчас, вспоминая эту страшную первую ночь, я снова во власти тех же чувств: ужаса, стыда и отчаянья.
Окончив в Прокопьевске шестимесячные курсы военных медсестёр, мы не успевали пройти практику, даже простой укол я не знала, как делать. Нас заверили: всему научитесь на месте. И вот передо мной умирающий от голода ещё молодой мужчина, а я не знаю, как ему помочь. Я бегала по всем отделениям, будила врачей, медсестёр, умоляла их: «Ну сделайте же что-нибудь, какой-нибудь укол хотя бы. Ну пожалуйста, примите меры, человек умирает!» Наконец мои вопли и рыдания надоели, и нашлась одна суровая врач, которая взяла меня за плечи тряхнула сильно, посадила и приказала: «Замолчи, перестань реветь и запомни: ты в блокадном Ленинграде. У нас нечем спасать! Ему сейчас нужны тёплая ванна и горячий сладкий чай. Это первое. А у нас нет воды в нужном количестве, нечем её нагреть. У нас нет чая, нет сахара. У нас нет лекарств. Ты понимаешь это?! Привыкай и не реви, не кричи. Он всё это отлично знает».
Я уже не помню, как я дожила до утра, я знаю, что к умирающему в ту ночь я подойти не могла, но старшая медсестра отделения, больная ленинградская старушка, у которой нарывал палец, раздражённая моей истерикой, дала всё же мне наполненный чем-то шприц и послала сделать ему укол. Узнав, что я не умею делать укол, она рассвирепела: «Зачем же вас послали сюда? Есть последние крохи хлеба?!» Я ответила, что нам обещали: «Всему обучат на месте». Всё-таки она пошла делать укол, я за ней идти не решилась. На утро вся больница знала о причине паники, вызванной мной. Кто-то смотрел на меня с сочувствием, с грустью, а большинство — с раздражением. Спать я в то утро не могла. Я решила сходить на Главный почтамт за ожидавшим, по моим надеждам, письмом, но об этом другой рассказ…
Работали мы посменно, по 12 часов в сутки. Лекарств было очень мало. Питание скудное, так что дистрофикам мы мало чем могли помочь, раненных от обстрела перевязывали, а ходячих — водили на перевязку. Но у всех аккуратно, ежедневно проверяли температуру. У ног больных к спинкам кроватей были прикреплены записки, где ежедневно отмечалась температура; всё, что говорили при опросе врачей больные о своём самочувствии, записывалось в истории болезни. Если для отдельных больных мы получали из НЗ лекарства, то давали их больным или делали уколы. Но чаще всего медсёстры вели с лежачими больными спокойные беседы, старались рассказывать им только хорошее: военные новости, вселявшие надежду; говорили, что Ленинград скоро освободят, что в город доставят много продуктов и лекарств. В часы обстрелов и бомбёжек все ходячие больные спускались в бомбоубежище, оборудованное в подвале. Дежурная медсестра обязательно оставалась с лежачими больными и старалась чем-нибудь их отвлечь. Если медсестре нужно было зачем-нибудь выйти из палаты, больные страшно нервничали, поэтому мы старались оставаться вместе с ними весь период воздушной тревоги.
В летние тёплые солнечные дни мы иногда выносили больных на носилках во двор больницы, чтобы они немного погрелись на солнце. Помню особенно тяжёлый случай. Я помогала выносить во двор дистрофиков из женской палаты и обратила внимание на одну молодую женщину. Она лежала на боку, согнув ноги в коленях, придвинув колени к подбородку. Распрямить ноги она уже не могла. Истощена она была в крайней степени, тело её, в буквальном смысле, состояло из кожи и костей. Она держала в руках несколько фотографий и старалась показать их соседкам, лежащим радом на носилках. Я попросила разрешения посмотреть фотографии. Это были свадебные фото. Я любовалась обаятельной невестой и красавцем-женихом. Больная тихо с грустной улыбкой прошептала: «Мы с Серёжей поженились за два месяца до войны. Уезжая на фронт, он обещал скоро за мной приехать. Я его с нетерпением жду. Он непременно меня заберёт». Вернув фотографии, я с болью в сердце отошла от погибающей женщины и, не успев войти в здание, увидела на пороге молодого красивого офицера, о чём-то беседующего с медсестрой. По невероятным стечениям обстоятельств, это оказался Сергей, молодой муж умирающей от голода женщины.
Он таки приехал узнать, где она, и что с ней. Опытная медсестра женской палаты сказала молодому человеку: «Посмотрите на свою жену издали, ей осталось жить недолго, подумайте, решитесь ли вы к ней подойти, надо ли это вам и ей». Я замерла не месте, в ужасе наблюдая, что же будет дальше. Сергей долго, не двигаясь с места, смотрел на лежащий на носилках свёрнутый комочек, укрытый до половины простынёй. Действительно ли это его жена? Потом лицо его начало дёргаться, он сжал губы. Стоял он очень долго, потом, повернувшись к медсестре, тихо сказал: «Не говорите ей, что я приезжал; я больше не приеду; если сумеете, узнайте, где её похоронят; я навещу, если останусь жив, её могилу». Потом он резко повернулся и быстро ушёл. А жена, любуясь фотографиями, так никогда и не узнала о приезде мужа. Долго мы не могли прийти в себя, не будучи уверенными, что поступили правильно.
Вскоре я столкнулась с ещё одной трагедией. Врачи мне объяснили, что за четырнадцатилетним мальчиком Колей надо смотреть тщательно, он всё время стремится на четвёртый этаж (наша палата располагалась на третьем). Коля заболел редкой и опасной болезнью голодающих: стремлением спрыгнуть с высоты. Таким образом, сами не понимая того, они кончают жизнь самоубийством. Я старалась этого подростка окружить вниманием, он часто плакал и просил есть. Потом замолчал на какое-то время. И вдруг начал бредить. Как только увидит меня, ещё в дверях палаты, начинает кричать и звать: «Олечка, сестричка, милая, любимая, подойди ко мне! Где мама? Оленька, обними меня!» Только я подойду, он хватает мои руки, целует, повторяет: «Олечка, Олечка!» И вдруг резко садится на кровать, толкает меня и кричит: «Прочь! Прочь, ведьма! Ты не Оленька! Убирайся! Видеть тебя не хочу!» Так повторялось много дней. Я измучилась, не зная, как ему помочь. Его посмотрели несколько врачей, и вот пришло несколько мужчин, надели на него смирительную рубашку, он долго отчаянно сопротивлялся. Потом его отвели на первый этаж в особую палату. Этот мальчик прожил недолго.
Был в нашей палате ещё один подросток, лет шестнадцати. Он был очень вежливый, внимательный ко всем больным, посещал несколько палат. И за его вежливость и внимание (то он подушку поправит, то поднимет упавший носовой платок, то расскажет хорошую весть) больные делились с ним крохами своей еды. Я часто замечала его что-то жующим. Месяцев через пять он выписался в сносном состоянии, обещал устроиться на работу и надеялся выжить, получив рабочий паёк. И такое случалось.
Занятия в свободные от работы дни
В свободное от работы время мы выполняли множество обязанностей. Прежде всего надо было соблюдать идеальную чистоту в больнице и содержать в чистоте больных. А для этого нужна была вода, водопровод был разбит. В свободное время мы вёдрами таскали воду из Фонтанки. Зимой для обогрева помещения, а целый год для приготовления пищи, стирки, кипячения воды — нужны были дрова. Ленинградцы разбирали на окраинах города деревянные дома. Нам достался район Охты. Ломали дома военные, а мы таскали брёвна, рубили их на щепки. Для утепления палат мы из развалин собирали кирпичи и в палатах складывали печки, затапливали их дровами.
Ленинград, в основном, город заасфальтированный. Около домов огорода не посадишь. Городская власть организовала поездку рабочих и служащих в ближайшие деревни для посадки огородов. У меня сохранился личный пропуск, выданный 8 мая 1943 года, на право проезда от станции Ленинград до станции Рыбацкое и обратно для обработки земельного участка. Мой пропуск был под номером 948953. Это говорит о количестве людей, работавших на посадке овощей. А ведь мой номер был далеко не последним. Невероятные усилия прилагали блокадники в борьбе с голодом. Но работа в Рыбацком кончилась трагически. Недалеко от Рыбацкого стояли немцы, их батареи были укреплены на возвышенности, мы видели друг друга. Мы даже слышали, как они со смехом на плохом русском языке кричали нам: «Девочки, старайтесь, сажайте много картошки, а соберём мы сами». Потом кто-то закричал: «Попугаем девочек, постреляем в Ленинград». И действительно, через наши головы снаряды летели в Ленинград, а фашисты издевались: «Работайте, в вас снаряды не попадут». Уезжать в город они тоже позволяли нам спокойно. А вот когда пришло время собирать урожай, фашисты разбомбили одну за другой две электрички. Больше в Рыбацкое людей не посылали, а урожай, действительно, достался фашистам.
В Ленинграде не возникало эпидемий. Весной, когда начинал таять снег, весь народ выходил на очистку города; обессиленные люди на коленях, а то и ползком очищали тротуары, дороги, борясь за жизнь. В свободное от дежурства время, по определённому графику, мы дежурили на постах ПВО, в определённые часы дежурили в приёмном покое. Помню, как я была потрясена в первое своё дежурство, когда увидела, что в приёмный покой больницы стоит очередь, похожая на очередь в Мавзолей Ленина в советское время. Измождённые люди надевали на себя зимние пальто, все драгоценности: кольца, браслеты, бусы. Всё это для того, чтобы сохранить. При оформлении больных мы всё учитывали и сдавали на хранение в специальное помещение. Дистрофиков мыть не было возможности, обтирали мокрыми полотенцами, переодевали в больничную одежду и распределяли по палатам. Раненых во время обстрела подбирали на улицах и на носилках относили в операционную, им оказывали необходимую помощь, часто приходилось оперировать, и только потом, устроив в палате, оформляли документы.
Мне запомнилось первое дежурство на улице. Мы с подругой-медсестрой занесли в операционную раненного бойца. Это было в то время, когда из-за прямого обстрела больницы приходилось часто менять место операционной. В то время это была огромная комната, в которой было расположено восемь операционных столов, у который работали женщины-хирурги. Мы поставили носилки у первого стола, и дежурные медсёстры занялись раненным, а я, оцепеневшая, смотрела, как ампутируют ногу. Я никогда раньше об этом не думала, но и представить себе не могла, какая это тонкая, сложная, требующая терпения работа, как после каждого надреза завязывали сосудик. Я пришла в себя только тогда, когда осколки снарядов начали летать по операционной и меня послали снова на улицу подбирать раненных. Я обратила внимание, что оперирующие врачи ни на секунду не прекращали работу.
Окончание главы