Мой друг, служивший в 1942–1943 годах в артиллерии, стоявшей на обороне Москвы, очень переживал за меня, истощённую цингой и дистрофией. Он писал, что найдёт способ вывезти меня из Ленинграда. Но я была убеждена, что это до конца войны невозможно, так как я работала медсестрой, а медработникам не разрешали выезжать. Но вот, в конце сентября 1943 года главный врач больницы получил документ от начальника воинской части под номером 4173 с просьбой отпустить меня на работу в их часть, где служит мой муж. Разрешение на выезд я получила не скоро, случайно, от замнаркома здравоохранения, приехавшего в Ленинград проверять медицинские учреждения. Работники нашей больницы упросили его дать мне личное разрешение на выезд, ввиду того, что по профессии я педагог, да к тому же очень больна.
Было это 15-го октября. С этой справкой, решающей мою судьбу, я должна была добраться до городской эвакокомиссии. Три дня я выходила рано утром, но добраться до нужного учреждения не могла из-за постоянных сильных обстрелов в разных концах города. Я совершала небольшие перебежки, а больше пряталась в подъездах домов. Домой безрезультатно добиралась к часу ночи и все три дня заставала одну и ту же картину: девочки, свободные от дежурства, сидели, прижавшись друг к другу и утирали слёзы, уверенные, что я уже погибла, попав под обстрел. Встречали меня с криком, объятиями, в радостном возбуждении.
Только 18-го октября я благополучно дошла до нужного учреждения. В городе было тихо. Мне выдали эвакуационное удостоверение до Москвы на 19 октября 1943 года. Объяснили, что я поеду с военными в спецпоезде, состоящем из двух вагонов, по тайной заново построенной дороге мимо Финляндии. В этот же день я телеграфировала в Бутово по гражданскому адресу местных жителей — семье жены военнослужащего, недавно женившегося на местной девушке. Военный был из части Рудика, и он мне специально дал этот адрес. Я просила меня встретить. Как только в больнице узнали, что я уезжаю на следующий день, все стали приходить со мной прощаться. Ленинградцы приносили маленькие подарки: платки, кофточки, чулки. Администрация выдала мне из списанных вещей погибших женщин тёплые вещи, учитывая, что у меня почти никаких вещей нет. Все понимали, что я еду выходить замуж, и желали мне счастья.
И вот, 19-го октября 1943 года в 11 часов дня я, в медицинском халате, в накинутом на плечи зимнем пальто, в сопровождении двадцати человек вхожу в трамвай, чтобы доехать до Московского вокзала. В тот период на данном отрезке было восстановлено трамвайное движение. Мои подруги заполнили весь вагон, а некоторые пассажиры с удивлением спрашивали: «Куда едет эта девушка, почему она так одета?» Узнав, что я еду в Москву, все незнакомые мне люди сошли у вокзала, и там возник импровизированный митинг. Никогда не забуду одного особенно волновавшегося морячка. Он взял мои вещи, обещал усадить меня в поезд, так как я еле двигалась, и на прощание закричал: «Девушка, как только приедешь в Москву, иди на Красную площадь и кричи так громко, чтобы тебя услышал товарищ Сталин! Передай ему, чтобы он не беспокоился, пусть он верит нам, мы до последней капли крови будем защищать Ленинград, врагу не отдадим!» То были мысли, созвучные очень многим людям.
Итак, я еду в Москву! Со мной в вагоне сидят военные очень высоких чинов; как я поняла из их разговоров, очень сдержанных, они едут решать важные вопросы. По личной причине еду я одна. Одна я лежала, будучи не в состоянии сидеть. Почти все ко мне обращались со словами: «Вставайте, сестрица, есть два опасных места, где нас могут пытаться взорвать, надо быть готовым прыгать из окна». Дважды, когда нас предупреждали, что мы проезжаем эти места, все военные проверяли по карманам свои документы, крепость прикрепления наград и, устремившись вперёд, облокотившись руками на колени, готовились в любую минуту выскакивать из окон. Только я, обессиленная, тихо шептала: «Будь, что будет, прыгать я не в состоянии». К счастью, до Москвы мы доехали благополучно. Кто-то помог мне выйти, вещи мои положили в камеру хранения и попрощались со мной.
Я вышла из Ленинградского вокзала, подошла к стене ближайшего дома и стояла в ожидании Рудика, который почему-то опаздывал. Я стою, оглядываюсь кругом, стараюсь не упасть и всему удивляюсь. Меня удивляет, что все окна целы и даже без полосок бумаг, наклеенных крест-накрест, как это было в начале войны, чтобы стёкла не ломались от воздушных волн при бомбардировках. А люди идут спокойно. Руки и ноги у них целы. Всё это было необычно, совсем не похоже на то, что я видела ежедневно в блокадном Ленинграде. Постепенно отдельные люди стали ко мне подходить и спрашивать: «Девушка, Вам плохо? Откуда Вы приехали, куда вам надо добраться в Москве, Вам помочь?» В какой-то момент люди, узнавшие, что я из Ленинграда, столпились вокруг меня и с сочувствием и живой заинтересованностью просили рассказать о том, что твориться в Ленинграде, предлагали мне помощь. А я всё надеялась, что сейчас подойдёт Рудик.
Вдруг я услышала громкий крик: «Дуся, что ты здесь делаешь?» Кто-то меня обнял, и я с большим удивлением увидела свою подругу по ВУЗу Еву Еврейсон. Она москвичка, её при нашем распределении отправили на работу в какую-то деревню Московской области. К этому времени она уже третий день находилась в Москве, ей устроили командировку, чтобы она проведала своих престарелых родителей. Меня она увидела случайно, проходя мимо вокзала и, заинтересовавшись толпой, решив узнать почему собрались люди. Ева решительно взяла меня за руки и повела к себе домой. В студенческие годы я бывала у неё дома не однажды, её родители знали о моей многолетней дружбе и переписке с Рудиком ещё до войны.
Родители Евы встретили меня с любовью и окружили заботой, а её мама безапелляционно заявила: «Дусенька, мы тебя никуда не отпустим. Мы напишем Рудику, он приедет к нам, и я посмотрю, как он на тебя посмотрит. Ты такая замученная, и, если он не по-доброму на тебя посмотрит, ты останешься у нас. Поправишься, потом пойдёшь на работу, а там видно будет». Я всю ночь не спала, уверенная, что с Рудиком что-то случилось. Утром, выпив чай, есть я боялась, сказала, что я хочу подышать воздухом и вышла на улицу. Ева пошла по делам, её мама — по магазинам, а я, расспросив у людей, как добраться до Бутово, отправилась к Рудику.
Сойдя с электрички, я подошла к дому со знакомым адресом, стучу. Мне открывает пожилой мужчина, смотрит на меня и вдруг, широко открывая дверь, с улыбкой говорит: «Дусенька из Ленинграда? Заходи, дорогая! А Рудик был у нас, он только что уехал в Москву, очень волновался, телеграмма запоздала, и он не знает, где тебя искать». Я смущённо спросила: «Вы же меня никогда не видели, почему Вы узнали, что я подруга Рудика?» Отец Нади Копьёвой, юной жены военного товарища Рудика, обнял меня, завёл в комнату и мягко произнёс: «На тебя достаточно посмотреть, чтобы понять, что ты из Ленинграда».
В квартире был четырнадцатилетний брат Нади, он незаметно выскочил из дома и побежал в воинскую часть сообщить, что я приехала. Скоро вся комната заполнилась свободными от работы офицерами части, где служил Рудик. Всего в их подразделении было 28 офицеров и какое-то количество бойцов, среди которых были и девушки. Собралось шесть офицеров. Они с любопытством рассматривали меня. Отец Нади оберегал меня от вопросов, поил чаем, всё старался устроить меня поудобнее. Потом пришли Надя и её мама, они забрали меня в спальню и уложили отдыхать.
Приехала я в Бутово часам к двенадцати. Отец Нади посылал сынишку бегать к каждой электричке, встречать Рудика. И вот, я вижу быстро идущего брата Нади; вбегая, он с досадой говорит: «Опять не приехал, но я всё равно его встречу!» Я снова сидела в общей комнате и односложно отвечала на вопросы всё прибывавших офицеров. Приходит очередная электричка, братишка Нади уже там, вдруг он вбегает с криком: «Рудик идёт, я ему сказал!» Отец Нади, к моему удивлению, закрыл окна ставнями, его тактичность я оценила позже. Молодым людям он строго сказал: «Сидите тут и не глазейте, как они встретятся». А меня он проводил из дома, показал дорогу и ласково сказал: «Иди навстречу, сейчас увидишь Рудика…»
И вот я вижу Рудика, стремительно идущего мне навстречу. Я остановилась. Я никогда не видела его таким поправившимся, он всегда был худым, военная форма ему очень шла. И тут я услышала ласково произнесённые слова: «Бедненькая, как ты похудела». Он подошёл, обнял меня, поцеловал и, обнимая, повёл в дом. У Копьёвых мы оставались недолго. Он сказал, что снял для меня комнату у двух старушек, матери было 92 года, а дочери — 74. Но прежде он попросил меня зайти к его начальнику, подполковнику, тот очень просил, чтобы я рассказала о Ленинграде. Понимая, что для меня это очень тяжело, Рудик обещал, что оградит меня от любых вопросов других людей. У полковника сидел ещё один военный. Говорили мы не долго. Они посочувствовали мне и пожелали скорей поправиться. А старушки встретили меня с распростёртыми объятиями. Так началась моя жизнь в Бутово.
Утром мы пошли завтракать. Стол был накрыт в лесу, среди деревьев. Завтракали мы одни. К моему удивлению, накрытие стола превратилось в чудовищную церемонию: хлеб несла одна девушка-боец, солонку — другая, вилки —третья, ложки — четвёртая, тарелки — пятая, борщ из свинины — шестая, котлеты с картошкой — седьмая. Все были одна красивее другой. Когда я спросила Рудика: «Что это значит?» — он мне ответил, улыбаясь: «Это они хотят посмотреть, кого я вызвал из Ленинграда, а служат у нас все очень красивые девушки, потому что перед отправкой на фронт они проходят отбор, и самых красивых зенитчиц и радисток оставляют на командном пункте». Пища была такая жирная, что я ничего не могла есть. Я могла только выпить чай и попробовать картошку. Но борщ был такой красивый и от него исходил такой аппетитный запах, что я рискнула выпить одну ложку жидкости. В этот день эта неосторожность обошлась мне очень дорого.
После завтрака нам дали грузовую машину съездить за моим багажом на вокзал и погулять по Москве. Получив мои узелки с подаренными мне вещами, мы отпустили шофёра в Бутово, а сами отправились к моей подруге Еве. Мне надо было извиниться за моё бегство. Евы в семье уже не было. Родителей я познакомила с Рудиком, они меня простили, Рудик им понравился. Когда мы прощались, мама Евы, глядя на наши счастливые лица и нежное со мной обращение Рудика, сказала: «Я спокойна, видно, что вы нашли друг друга. Счастья вам!» Долго гулять у меня не было сил, и мы решили пойти в кино. Не помню ни кинотеатр, ни фильм, который мы решили посмотреть, помню, что пока шла военная хроника, которая тогда предшествовала любому фильму, мне стало плохо, меня мутило, сильно болел живот.
Я сказала Рудику: «Ты оставайся, а я на пару минут выйду». Кинозал был на втором этаже. Когда я вышла и начала спускаться на первый этаж, мне стало так плохо, что я почувствовала, что умираю. На первом этаже была открыта дверь кассира, он подсчитывал выручку за билеты, за его спиной был открытый сейф, но в его комнате был диван. Я упала на диван и закричала: «Скорую помощь, я умираю!» Кассир растерялся, он боялся оставить разбросанные деньги, но видя, как я корчусь и кричу от боли, он побежал звонить по телефону, в его комнатке телефона не было. Вдруг, на время, моя боль прекратилась, и я подумала: сейчас скорая увезёт меня в больницу, Рудик меня не найдёт, лучше я скорей поеду в Бутово. Я вскочила и побежала.
Не помню, как я добралась до станции, на платформе стояла электричка в Бутово, но меня снова охватили дикие боли, они успокаивались, когда я лежала. Я увидела на платформе несколько мешков, не знаю, чем заполненных, зерном или соломой. Я упала на эти мешки и со стоном кричала: «Воды, воды!» Вдруг ко мне подбегает Рудик. Он не долго меня ждал, вышел меня искать, всех спрашивал, кассир по описанию рассказал о моём поведении, он подумал, что я аферистка, хотела украсть деньги. Прибыла скорая помощь, деньги были целы, а меня не было. Рудик догадался, что я поспешила домой.
Увидев меня и услышав мою просьбу, он бросился к пассажирам просить кружку. Кто-то из уходящего поезда подал ему кружку, он набрал воды и подал мне пить, побрызгал мне лицо. Я долго мучилась, мы дождались следующую электричку, меня положили, и я с трудом доехала до Бутово. Мы зашли к Копьёвым, жившим около станции. Я лежала, пока ко мне пришла врач из части. Осмотрев и опросив меня, она дала мне какие-то капли, сказала, что это реакция на жирный борщ, что я в течении шести месяцев должна питаться одной варёной картошкой без масла, пить воду, а потом привыкать к другой пище постепенно.
В последующие дни я лежала в своей комнате у бабушек и всё время удивлялась, что Рудик прибегал ко мне каждые два-три часа. Я так боялась, что его отправят в штрафной батальон за оставление своего поста. Я вспоминала условия работы в Ленинграде. Но он говорил, что заходит по дороге на батареи, которые он проверяет. А я возмущалась: «Что, все батареи расположены по дороге ко мне?!»
Через несколько месяцев, когда я оправилась, к нам любили вечерами заходить его товарищи, и они мне признались: «Мы не понимали Рудика: зачем ему обременять себя и выписывать из Ленинграда больную девушку, когда у нас в Москве столько красавиц? В него была влюблена военная медсестра. Очень красивая девушка, блондинка с прекрасными кудрями и голубыми глазами. Все завидовали ему, а он на неё не обращал внимания. Когда я приехала, все были поражены: стоило ли выписывать такую худобу, когда с него глаз не сводит чудная девушка? Но когда они увидели, как мы любим друг друга, как мы счастливы, как им уютно с нами, они очень со мной подружили.
Расписались мы в первые дни моего приезда, а свадьбу справили через два месяца. Было 28 офицеров и я. Они объяснили мне, что приглашать девушек-бойцов не имеют права. Помню, как один гость, поднимая бокал, заявил: «Раз Минасян, который ни на одну девушку не смотрел, женился, значит, скоро кончится война». В 1944 году в их части почти все офицеры женились на девушках-бойцах. А медсестра подала рапорт и уехала на фронт. Командир хватался за голову: «Что я буду делать?! Пора в части ясли открывать!» Но ясли открывать не пришлось. Если молодая ждала ребёнка, её демобилизовали и присылали другую девушку-бойца.
В 1944 и 1945 годах наши наступали. Шли жестокие бои. А мы, да простят нас люди, были очень счастливы. Так случается в жизни… Я поправилась и пошла работать в школу рабочей молодёжи № 45 Куйбышевского района г. Москвы.
И вот — пришёл ДЕНЬ ПОБЕДЫ!
Глава 12. День Победы