Мой курс учителей русского языка и литературы заканчивал Московский городской пединститут в июне 1941 года. Направление на работу мы получили ещё до госэкзаменов, но тогда нам просто прочитали список, кто куда направляется, а документ — направление мы получили 23 июня. Весь наш курс направлялся в сельские школы Курской области, в городские школы было три места. Два места в город Энгельск и одно — в город Прокопьевск Новосибирской области (ныне — Кемеровской). Два лучших места наше начальство решило отдать отличницам-активисткам: Валерии Чеботарёвой, комсоргу курса, и мне, профоргу курса.
(Профоргом я тоже стала оригинально. В группе нас, имевших рабочий стаж, было трое: молодая замужняя учительница с двухлетней дочкой, решившая поступить на очное отделение пединститута после техникума, молодой парень, подрабатывавший по вечерам на заводе, чтобы помогать старикам-родителям, и я, имевшая после ФЗУ двухлетний стаж работы токарем-разметчицей на Бакинском заводе им. лейтенанта Шмидта. Я тогда работала и вечером училась на рабфаке им. Кирова в Чёрном городе в Баку. Вот мы и собрались трое и должны были избрать профорга. Оба: и девушка Зина, и парень Николай — попросили: «Ты молодая, несемейная, что тебе стоит заняться общественной работой? Выручай, соглашайся быть профоргом». Так я стала профоргом группы, а потом до конца учёбы — профоргом курса.)
Но у Леры Чеботарёвой, нашей примы институтского театра, активного комсорга и отличницы, была закадычная подруга Клава Коновалова. Они дружили с младшей группы детского сада. Клава, Крупная блондинка с карими глазами, рядом со знаменитой Лерой была её незаметной тенью. Она нигде никогда не воспринималась иначе, чем подруга Леры. Мы её называли «Санчо Панса», хотя Лера была далеко не Дон Кихот. Так вот, Лера подняла тревогу: «Как она расстанется с Клавой?» Шум поднялся на весь институт. Все стали меня уговаривать: «Не разлучай подруг, твоя институтская подруга Лёля Немченко недавно вышла замуж, родила девочку, которой ещё три месяца, её оставят в Москве, ты всё равно уедешь одна. Уступи…» И я уступила Клаве своё место в городе Энгельске и взяла предложенный мне комиссией Прокопьевск.
Заглядывая вперёд, хочется в нескольких словах рассказать о судьбе Леры и Клавы в Энгельске. Приехав в город, обе девушки получили назначение работать в разных сельских школах в небольших деревеньках, расположенных вблизи Энгельска на расстоянии десяти километров друг от друга. Впервые они, коренные москвички, жившие не в студенческом общежитии, а дома с родителями, оказались одни, сами хозяева своей судьбы. А время было не обыкновенное. Война развивалась стремительными темпами, кругом всё менялось ежечасно. Скоро многие стали уезжать на восток, а немцев, которых там было много, стали высылать на Урал и в Сибирь по приказу Сталина.
Избалованная, всегда гордая, влюблённая в себя Лера растерялась, оказалась беззащитной, беспомощной. Больше из страха, чем из симпатии, она вышла замуж за разведённого директора школы. Его скоро мобилизовали на фронт, он погиб. Она родила девочку, промыкалась какое-то время в деревне, не работая, а после отражения немецкой угрозы от Москвы добралась домой. Потом я слышала, что она работала воспитательницей детского сада, который посещала её дочурка. А она мечтала о карьере актрисы или учёной. Мы все в ней видели будущего большого человека. Она всегда держалась так, что, несмотря на свой средний рост, казалась стоящей над толпой и глядящей на остальных сверху вниз с гордым сознанием своего превосходства. Её энергия и самоуверенность лопнули, как мыльный пузырь, при столкновении с жизненными трудностями.
А крупная и незаметная Клава вдруг развернулась непредсказуемым образом. Отправляли немцев. Директор её школы был немец. Клаве предложили взять школу. Так она очень скоро стала директором. Но единственная русская образованная девушка, она завертелась в водовороте событий. Через несколько дней ей приказали принять сельсовет, а ещё через пару дней — колхоз. Она пыталась во всё вникнуть, всё успеть сделать, моталась целыми сутками по делам, а когда урывала минутку навестить Леру, заставала ту плачущей, отчаявшейся, а потом вдруг вышедшей замуж за нелюбимого человека от страха, беспомощности. Вот только тогда Клава впервые почувствовала себя личностью. Какая-то комиссия из Москвы, проверявшая её работу, забрала её с собой, и она стала работать в ЦК профсоюзов в Москве. Объездила во время войны почти весь Союз с разными ответственными заданиями. У неё был мой бакинский адрес, и она посетила моих родных во время своей деловой поездки в Баку. Потом мне уже рассказывали о ней как об очень энергичной, деловой, весёлой и доброй женщине. Вот так испытания обнажают истинную сущность человека. Так завершилась Энгельская эпопея Леры и Клавы. А меня ожидал Прокопьевск.
Но ехать по местам назначения, покидать Москву мы, вчерашние студентки, никто не хотели. Мы все точно знали, что «Воевать наша армия будет на чужой территории и добьётся победы малой кровью». Это популярный для того времени лозунг. То, что наши войска отступали, мы объясняли внезапным вероломным нападением фашистов. Мы были уверены, что очень скоро всё изменится. Мы решили в трудное время помочь стране, а ехать в глубокий тыл ещё успеем. Мы бегали по заводам, по начавшим строиться первым станциям метро. Нам было всё равно, где работать. Везде нужны были рабочие руки, мужчин призывали в армию. Но как только мы показывали наш основной документ — диплом, нам отвечали одно и то же: «Не можем, езжайте по направлению». А мы упрямо продолжали бегать по городу и искать место работы. Так прошло недели три.
Я не помню точно, какого числа ввели в Москве карточки на хлеб и продукты. Но однажды мы проснулись и послали дежурную девушку за хлебом и колбасой. Это был наш обычный завтрак. Она пришла огорошенная: всё по карточкам, карточки дают по месту работы и по домоуправлениям. А у нас ни крошки хлеба. Мы побежали в Наркомпрос, всё честно рассказали, и нам выдали на несколько дней талоны с условием, чтобы мы отправлялись по назначению. Так мы настроились прощаться с Москвой, покидать, быть может навсегда, любимый город. Мы побежали на Красную площадь, ходили по улице Горького, постояли у любимых театров: МХАТа, Большого и Малого, жалели, что не успели посетить последний раз музей им. Пушкина, «Третьяковку». Даже не знаю, когда их эвакуировали. Все эти святые для нас места были бесконечно дороги, мы проводили там счастливые часы, наслаждались высоким искусством. Это были наши университеты.
Вот и наступил день отъезда. Кроме меня, восемь девушек имели направление в Барнаул, это были студентки других факультетов. Мы достали билеты в «телячий вагон». Настроение было очень печальное. Когда в ночь с 21 на 22 июля фашисты бомбили Москву, мы были чрезвычайно растеряны. Мы не могли понять, как это могло произойти. Уже спешно начали эвакуировать из Москвы многие учреждения, многие люди сами уезжали, были и должностные лица, которые под всякими предлогами фактически бежали из Москвы. Некоторые наши студентки решили, что война всё спишет, и задумали ехать не по назначению, а домой. Моя подруга Галя Воловик, историк, уговаривала меня ехать в Баку. Но я недоумевала: как я могу не ехать в Прокопьевск, когда моя учётная карточка кандидата в члены партии отправлена в Прокопьевск? Гала поехала в Баку, там было много вакантных мест. Она прекрасно устроилась преподавателем техникума, никто её никогда не искал по месту первоначального назначения. А моя учётная карточка так и не пришла в Прокопьевск. Но тогда я даже подумать не могла, чтобы сбежать оттуда, куда меня направила Родина. Так я думала, так чувствовала.
Я расставалась с Москвой с острым чувством тоски, и было больно от ужаса, позора, обиды от непонятных нам потрясающих темпов фашистских войск, от их военных успехов. Когда мы должны были отправиться, прозвучал сигнал воздушной тревоги, и почти сразу же началась бомбёжка. Снаряды разрывались где-то недалеко от вокзала. Проводники стали кричать: «Мы отъезжаем! Фашисты в первую очередь бомбят вокзалы, эшелоны!» Мы влетели в теплушки в суматохе, криках, панике; некоторые матери, впихивая вещи, не успели взять детей, и те кричали на платформе; другие женщины, втолкнув детей, сами не успели вскочить в вагон. Поезд наш мчался без остановки несколько часов. Рыдавших детей, матерей проводник успокаивал, уговаривал: «Мы потом пошлём за оставшимися, нам нельзя было ждать, нас бы разбомбили». Потом разлучённых детей и матерей с поезда сняли и отправили в Москву. Об их судьбе мы уже не узнали.
После бешеной гонки, на остановке мы стали оглядываться и устраиваться. В вагоне были эвакуировавшиеся старики, женщины, дети и мы, девять девушек. Все эти несколько часов, когда поезд стрелой мчался от Москвы, мы простояли, прижавшись, кто к стенке, кто к вещам, а теперь люди впопыхах стали собирать вещи. В теплушке было несколько детей, раненых накануне. Их надо было уложить, но мешали случайно подобранные вещи. Одна женщина увидела торчащую из мешка мочалку. Это взорвало её. Она стала рвать эту мочалку, выбрасывать её, истерически кричала: «Убирайте ваши вещи! Детей некуда уложить!» Наконец, устали, утихли, расположились на полу, на вещах, но внутреннее напряжение сохранилось, и спать никто не мог. Помню поразивший меня разговор со стариком, который заявил: «Ну, это на 4–5 лет». Мы, девочки, взвились: «Как вам не стыдно! Война кончится через 4–6 месяцев, это самое большее, наша армия самая сильная!» Он тихо и грустно ответил: «Вспомните меня. К сожалению, прав буду я». О да! Прав оказался он.
Ехали мы из Москвы до Прокопьевска месяц и три дня. Часто останавливались, иногда на длительное время. Иногда нас отводили на запасные пути. По дороге перед нами представлялась вся взъерошенная, растерзанная, вставшая на дыбы страна. Непрерывным потоком с Востока на Запад спешно мчались эшелоны с бойцами, с техникой. Им был зелёный свет. С Запада на Восток шли теплушки с беженцами с границ, с мест, первыми подвергшихся нападению фашистов. Это были женщины с детьми, они запомнились больше всего, очевидно, семьи военнослужащих-пограничников, стариков там было мало. Из теплушек на остановках выскакивали женщины, растрёпанные полуодетые, взвинченные. Они таскали детей, чтобы умыть их под краном, набрать воды, если удастся — кипятка, купить, а чаще обменять на последние вещи, какие-нибудь продукты: хлеб, молоко, овощи. Они всегда торопились, кричали, волновались; казалось, что они всё ещё убегают от преследователей, что ими постоянно владеет ужас от пережитого и переживаемого. Я думаю, так оно и было. Наш поезд часто обгоняли санитарные поезда, увозившие раненых во вновь организованные на Урале и в Сибири госпитали. Это были первые жертвы войны.
Глава 3. Приезд в Прокопьевск и устройство на работу