Новый хирург
Как-то Иван Петрович, вызванный в какую-то высшую инстанцию, возвратился сияющий, весело и громко всем представил нового врача, присланного ему в помощь. И впрямь врач выглядел молодцом! Лет 26–27. Высокий, светлый шатен, с голубыми глазами, крепкий, отлично сложённый. Двигался он уверенно, решительно, со всеми был внимателен, оживлён. Он быстро очаровал женский коллектив нашего госпиталя. Иван Петрович души в нём не чаял. Теперь уже рядом с ним мы видели не доктора Верочку, а нового врача. По легенде, этот молодой хирург был послан с фронта, во всяком случае, со сложными операциями он отлично справлялся самостоятельно. Иван Петрович мог иногда позволить себе короткий отдых.
Все в госпитале были рады за дядю Ваню и наглядеться не могли на талантливого хирурга, красавца-мужчину. Только некоторых удивляло, что жил наш новый врач (единственный) не на территории госпиталя, а в доме напротив, наискосок. Потом, правда, не сразу люди стали обращать внимание на то, что при обстреле нашего района, особенно нашего здания, когда весь свободный персонал и способные ходить больные отправлялись в подвал, в бомбоубежище, наш доктор, если он не оперировал, торопился уйти на свою квартиру, каждый раз под новым предлогом. А потом пошла серия особых событий. Конечно, никому в голову не приходило связать их с новым доктором. Наш госпиталь стал часто попадать под прямой обстрел, но особенно не везло кабинету начальника госпиталя. Однажды бомба упала прямо на стол в кабинете Ивана Петровича. К счастью, его в кабинете не было. Кабинет начали постоянно переводить в разные части нашего огромного здания. Приходилось менять и место операционной, что было уже крайне неудобно. Но, ко всеобщему удивлению, обстрелы как будто специально преследовали эти два объекта. Дядя Ваня, точно заколдованный, каждый раз избегал преследовавшей его смерти.
Наконец, все стали замечать и роптать по поводу того, что новый доктор во время бомбёжек как будто случайно отсутствовал. Вдруг к нам явилось несколько военных, пошли к Ивану Петровичу и потребовали встречи с молодым хирургом. Они очень удивились, что он отсутствует. Послали за ним очень торопливо. Двое военных сопровождали посланца. Доктора дома не оказалось. Он не пришёл ни вечером, ни утром. На следующий день Ивана Петровича вызвали куда-то. Он вернулся угрюмый, подавленный, сникший. Мы его таким не видели никогда. Молодой врач (я так и не могу вспомнить его фамилию) оказался фашистским шпионом. Он сигналами руководил обстрелами с целью ликвидировать профессора Виноградова, виднейшего военного хирурга, спасшего жизнь многих людей. Долго не мог прийти в себя наш дядя Ваня. Вместе с гневом мы переживали сочувствие, понимая страдания нашего кумира. Месяца через два мы узнали, что шпиона нашего поймали, но вспоминать его Иван Петрович не любил, и мы ему старались не напоминать. Только с его исчезновением погоня за дядей Ваней прекратилась, и под прямой обстрел мы стали попадать реже.
Приказ «Назад!» частично опоздал
У нас в отделении работала молодая медсестра-ленинградка. Звали её Шурой. На дежурство она приходила со своим четырёхлетним сынишкой. Муж был на фронте, ей не с кем было оставить ребёнка. Мальчик проводил время в палате, больные его очень любили. Красивая, сдержанная, мягкая, умелая Шура была всеобщей любимицей. В тот страшный для неё день мы с ней направлялись за лекарством в нашу аптеку. Для этого надо было пересечь двор. Неожиданно начался обстрел нашего района, осколки снарядов пересекали двор, ударялись о стены здания. Мы находились у дверей, выходящих во двор, и ещё не сориентировались, как поступить.
В это мгновение я увидела, как, согнувшись и бросаясь из стороны в сторону огромными прыжками, к нам приближается Иван Петрович. Подбежав к двери, которую мы с Шурой заслоняли, он сильно толкнул меня в грудь, крикнув: «Назад!» И в тот момент, когда мы оказались внутри здания, Шура, стоявшая рядом в дверях, то ли инстинктивно, то ли желая дать дорогу Ивану Петровичу, подалась вперёд и оказалась за пределами здания, у дверей, с наружной стороны. Мы услышали отчаянный крик Шуры, схватив её, затащили в здание. Она была ранена осколком. Левая рука её выше локтя висела на коже или сухожилиях. Кровь хлестала из раны.
Шуру срочно оперировали, руку пришлось ампутировать. Оперировал её Иван Петрович. Обычно он не делал такие «простые» для нашего времени операции, но Шуру любили все, за неё особенно переживали. Через несколько дней за ней приехал брат, работавший в каком-то военном госпитале Ленинграда. Он увёз Шуру и её сынишку. Больше о её судьбе мы ничего не узнали. Мы так волновались и переживали за Шуру, что только через несколько дней я осознала, что дядя Ваня спас меня, втолкнув в здание. Видно, судьба была благосклонна ко мне.
Первое апреля. «Зовёт дядя Ваня»
Мне запомнилось 1 апреля 1943 года. Как ни страшны были условия нашей жизни, но, очевидно, срабатывали защитные свойства организма, и мы не только не теряли чувства юмора, но даже радовались возможности пошутить или посмеяться в редкие минуты, представлявшие нам эту возможность. Первого апреля 1943 года я дежурила утром. Придя на смену, я застала всех работников в необычайном возбуждении. То к нам прибегали с других отделений, то наши бегали по этажам. Вскоре я поняла, что все передают разным людям одно и то же сообщение, приводящее каждого, к кому оно обращено, в трепет: «Тебя зовёт дядя Ваня!» Вызов к дяде Ване был самым страшным наказанием, это означало, что человека ждёт разнос за какое-то упущение в работе. Но вскоре появлялись вернувшиеся с обескураженными лицами «вызванные к дяде Ване». Встречали их взрывами хохота. Наконец, я поняла: это были первоапрельские розыгрыши, обычные для нашего коллектива. «Вызовы» обычно повторялись каждый год первого апреля, но весь фокус заключался в том, что люди предполагали, что их разыгрывают и всё-таки боялись не идти к дяде Ване: «А вдруг не розыгрыш, а я не пойду», — думал каждый.
Настроение было очень весёлое; в это время, часов в 10 утра, ко мне подходит нянечка-санитарка и заявляет: «Сестрица, в туалете лежит неразорвавшийся снаряд». Я засмеялась: «Первое апреля!» Я осталась на месте. Все, находившиеся в коридоре больные и наши работники тоже засмеялись, не поверив нянечке, продолжавшей яростно убеждать нас, что говорит правду. Дело в том, что в период интенсивных обстрелов в госпитале несколько раз «чушки» (как мы называли не разрывавшиеся снаряды) ложились на стол или на пол в разных помещениях. Однажды такая «чушка», пробив крышу и два этажа, легла на стол к дяде Ване, другой раз — на гладильный стол нашей прачки, поэтому в обычное время я бы поверила сообщению нянечки, бросилась бы проверять и вызвала бы из частей обезвреживания дежурных. Но сегодня, в момент всеобщих розыгрышей, не только я, но и все окружающие приняли сообщение перепуганной женщины за умелый розыгрыш. Трижды прибегала с сообщением нянечка, и трижды ей никто не поверил. Наш туалет был заглушён из-за отсутствия воды для слива, и там был устроен склад, так что по «надобности» туда никто не заходил.
Постепенно все начали заниматься своими делами, особенно после того, как кто-то объявил, что Люцие Адамовне надоело отправлять бесконечных «вызванных к дяде Ване» и она приказала: «Прекратить это безобразие!» Когда я осталась одна, меня охватила тревога: а вдруг это не розыгрыш? Я решила пойти и проверить сообщение нянечки. Войдя в помещение туалета, я застала жуткую картину, от которой у меня мороз пошёл по коже. На полу, около «чушки», сидела нянечка и прутиком ковыряла внутри снаряда. О ужас! Он мог оказаться замедленного действия, мог взорваться в любую минуту, и я бы оказалась виновницей страшной трагедии. Я тут же остановила «исследовательские» действия энергичной няни и срочно вызвала бригаду нужных работников. Явились четыре девушки и один парень, со всеми предосторожностями они вынесли снаряд и через несколько часов сообщили: «Снаряд мог взорваться!» За бдительность няню и меня дядя Ваня наградил благодарностью. А главное, о чём через полвека я вспоминаю с особым чувством, меня никто не выдал. Дядя Ваня так и не узнал, что из-за легкомысленного настроения первого апреля моя бдительность могла запоздать. К счастью, этого не случилось.
«Коммунист отступает?!»
У нас работала врачом ленинградка Руфима Васильевна, она жила при госпитале, в отдельной комнате, с матерью и маленькой дочерью лет пяти. Девочка нам запомнилась своим поведением. Когда мать работала в операционной (Руфима Васильевна была из новоиспечённых хирургов, ей, как и другим женщинам-врачам, во время обстрелов приходилось находиться в операционных по 5–6 часов), дочка стояла в коридоре, прислонившись к дверям операционной, и крестясь шептала: «Боженька, спаси маму». Никто не мог оторвать её от дверей и увести. Особенно после тех случаев, когда нашим врачам пришлось оперировать под обстрелом и в операционной непрерывно свистели и падали осколки снарядов, разбивавшихся где-то недалеко, мы очень переживали за ребёнка. Все знали, что у Руфимы Васильевны муж был «важный военный». Сама она была спокойная, сдержанная женщина, вызывавшая к себе уважение. Она была нашим парторгом.
И вот однажды, неожиданно для всех, в Ленинград прилетел её муж. Как уж он добился разрешения прибыть в Ленинград, чтобы вывезти свою семью, мы так и не узнали. И вот, во время очередного обстрела, мы стояли на лестничной клетке около наших жилых комнат. Толстые стены здания были надёжной защитой от мелких осколков. Около Руфимы Васильевны, держась за её руку, стояла её дочка. Волнуясь и явно находясь в растерянности, Руфина Васильевна призналась мне: «Муж настаивает, чтобы я пошла к Ивану Петровичу и рассказала ему, что он уже оформил для меня перевод в его часть, что он не может больше ждать. А я прошу его увезти дочь и мать, а сама не могу бросить свой пост и уехать. Мы уже два дня непрерывно спорим. А сейчас я должна идти к Ивану Петровичу и не знаю, что делать».
Через несколько дней Руфина Васильевна рассказала мне о беседе с Иваном Петровичем. Когда закончился обстрел и она вошла в кабинет с твёрдым намерением выполнить просьбу мужа, она застала дядю Ваню сидящим за столом. Он нагнулся вперёд и строгим, уничтожающим взглядом встретил её. Она ещё была в дверях, когда он бросил ей с презрением: «Что, коммунисты первые бегут с тонущего корабля?» Иван Петрович никогда не состоял в компартии, но всегда в своей работе опирался на коммунистов. Он уважал Руфину Васильевну как парторга. Она потом призналась: «За те секунды, что я проходила от двери к столу, во мне созрело единственное решение, которое я могла принять под испепеляющим взглядом Ивана Петровича. Я бросилась на стул и, протягивая руки к Ивану Петровичу, закричала: «Нет, нет, дорогой Иван Петрович! Я никуда не собираюсь уезжать, я пришла вас просить, я умоляю вас помочь мне объяснить мужу, что я не могу, не имею права уезжать. Он не хочет меня понять, он говорит, что я не давала воинской клятвы и обязана позаботиться о жизни дочери и матери».
Потом состоялся мужской разговор её мужа с Иваном Петровичем. Я только помню — на следующий день мы провожали мужа Руфимы Васильевны с дочкой и бабушкой. У дверей госпиталя он встал на колени, поцеловал камни мостовой и очень взволнованный произнёс: «Это святые для меня места, здесь мне дорог каждый камень. Храните наш Ленинград, герои». Он наскоро попрощался со всеми, сел со своими спутницами в машину и уехал. Его ждал специальный самолёт. Руфина Васильевна ушла к себе. На следующий день она была, как всегда, спокойной, деловой, внимательной. Все относились к ней с особой теплотой и заботой и редко спрашивали, что пишет муж, бабушка, как дочка. Всю жизнь с особым уважением я вспоминаю эту мужественную женщину.
Окончание главы