Очень важно распространять достоверную информацию об Алексее и о его аресте, об обстоятельствах дела. Разговаривайте с друзьями и знакомыми, чтобы они были в курсе, просите их делать тоже самое. Важно донести правдивую информацию до как можно большего числа людей. Это не пустые слова, это то что нужно сейчас делать. Честное имя человека и его репутация это тоже его капитал. Это важно!
Вот уж чего бы я не хотел (а ведь с каждым может случиться всякая беда), чтоб г-н Ходорковский на мне или на моих знакомых торговал своей персоной, читая по бумажке.
Гадко, мерзко и пакостно от этого на душе (С).
_____________________________ Надеюсь на лучшее, но готовлюсь к худшему.
Жуковчанину Алексею Гаскарову — 30 лет
Друг Алексея рассказал о своих впечатлениях от поездки в колонию и новых законопроектах, касающихся российских заключенных
http://zhukvesti.info/articles/detail/37208/
18 июня жуковчанину Алексею Гаскарову, осужденному на 3,5 года по «Болотному делу», исполнилось 30 лет. Юбилей Алексей отметил в колонии общего режима в г. Новомосковске Тульской области.
Степан Юрьевич Зимин
Осуждён на 3 года 6 месяцев лишения свободы в колонии общего режима.
Дата рождения: 18.01.1992.
Студент факультета политологии РГГУ, востоковед. В совершенстве знает арабский язык. Занимается реконструкцией костюмов, культуры и быта славян X века, работает кузнецом.
Не женат.
http://bolotnoedelo.info/uzniki/stepan-zimin
И пока их освобождение воспринимается как чудо, а их арест не вызывает у населения массовый протест, мы будем продолжать деградировать от войны с братскими соседними народами к междуусобной войне сами с собой до неизбежного конца режима и, возможно, страны.
Степан ЗИМИН: «С пластмассой теперь умею работать, чифирь варить, выживаемость у меня повысилась»
Степан ЗИМИН: «С пластмассой теперь умею работать, чифирь варить, выживаемость у меня повысилась»
В понедельник на свободу вышел Степан Зимин, один из фигурантов «болотного дела». Суд признал его виновным в участии в «массовых беспорядках», применении насилия к представителю власти и приговорил к трем годам и шести месяцам колонии общего режима. Степану оставалось сидеть полгода, но Тульский областной суд неожиданно удовлетворил его апелляцию и выпустил по УДО. Степан пришел в редакцию «Новой» рассказать про три года за решеткой.
— Я был уверен, что меня не отпустят по УДО, — до декабря у меня было распланировано, что я доделаю татуировки на руках и набью на груди надпись.
Мне набивал их парень из отряда, антифашист Тема, он сидит за убийство бона по малолетке. Машинки для тату делали сами из зарядок для телефона и каких-то моторчиков. Мы вообще в колонии все сами мастерили: пирожков захотели — сковородку спаяли, негде было тренироваться — разобрали заброшенный склад и штанги сделали по 200 кг.
Я сидел в одиннадцатом отряде, там отряды распределяют по производствам — мы работали на пластмассовом. Знаешь, делали такие пластмассовые шарики из вторсырья, потом из них приклады для автомата Калашникова делают, трубы всякие или детские игрушки.
Можно еще пойти работать на пошив одежды, заточку ножниц (все ножницы для маникюрных салонов Москвы точит зона), шить обувь (ее продают в «Центробуви»). Заработок — от 55 до 180 рублей в месяц, они идут на счет — можешь купить две пачки сигарет и пакет чая в местном магазине.
Работал, чтобы время быстрее прошло. А чем там еще заниматься?
По всей зоне большинство сидит за наркотики. Есть и за кражу, разбойные нападения, грабеж, тяжкие телесные повреждения.
В отряде сто человек, но четко видно разделение на Москву и провинцию. Москвичи в четкой оппозиции, с другой стороны — наоборот, все «за Вову» и против Америки. «Мы в кольце врагов, мы должны остановить американское вторжение, мы объединимся!» и все такое. Там очень мало информации поступает из внешнего мира, одну тему могут обсасывать неделю.
В колонии не получается скрывать свои мысли — рано или поздно все равно расскажешь. Круглыми сутками ты на виду — ешь, спишь, в туалет ходишь. Не хватает возможности побыть наедине со своими мыслями.
Когда я приехал, мне все разъяснили по понятиям. В колониях до сих пор сохранились «касты». Блатные, «козлы», «мужики»... Я был «мужиком» — это порядочная «масть», таких основная масса.
Раз в месяц кого-то обязательно били — многие оступались. У меня конфликтов не возникало, или удавалось не ввязываться, или просто везло. Был случай: блатные что-то не поделили, азербайджанцы зарезали русских. Случилось это, когда «менты» уже ушли на вахту. Так нас потом по секторам разогнали, оцепили территорию омоновцы с щитами и в масках. Они у нас неделю тусили, каждый час с автоматами по секторам прогуливались.
Зеки ходят у нас не пойми в чем — выдают какую-то непонятную униформу. Ботинки типа армейских, брюки из самой хреновой ткани, сверху пиджак с биркой.
Шмон в колонии — это отдельная тема! Могут прийти шмонать, если настучат, что кто-то хранит что-то «не по уставу». Раз в полгода общезоновский шмон, когда приезжают из Управления ФСИН по Тульской области. Нас строят на улице, а они идут по отрядам, все вытряхивают. Ищут что-нибудь неуставное — ножи, керамические чашки, неустановленного образца одежду, телефоны, какие-то рисунки.
Однажды прихожу с производства, а моих ботинок нет — говорят, был шмон. А у меня 50 размер ноги, мне их выданные ботинки не налезают. Поэтому начальник колонии мне справку выписал, что могут с воли передать. В отделе безопасности «мент» Леша мне говорит:
— А я их сжег!
— Че?
— Ну, они неустановленного образца, я и сжег!
— А размер вас не смутил? — и я показал справку.
Он такой: «Ой, блин! Ладно, за три дня решу проблему». Прикинь, через три принес новые ботинки. Сам купил!
Не только выданные ботинки мне были малы — наручники на мне не закрывались, я не умещался на шконке. Приходилось спать калачиком. Кажется, по привычке теперь всегда так спать буду.
Не хватает всего. Еды не хватает, сигарет постоянно — из ста человек курят все. Мы шутили: если привезти целую фуру сигарет, к вечеру все равно ходить стрелять будут.
Однажды, когда совсем плохо было, заворачивали табак из «Примы» в страницы детективов, которые перевезли на переработку.
Когда меня отпускали, я уже на выходе попросил: «Пацаны, дайте сигарету!», а они мне: «Дома покуришь!»
На зону за год мне не передали ни одного письма. Не разрешили — сказали, дело такое. «Будешь на воле — почитаешь», — как мне сказал главный оперативник. Книжки тоже не разрешали передавать. На чтение в принципе времени и не хватало. Поспать иногда даже не хватало. А, и ни одного длительного свидания. Тоже потому, что дело у меня «особое».
Вот сейчас вышел на свободу, но правозащитной деятельностью заниматься не хочу — нет, тут надо более глобально смотреть на вещи. Надо менять систему ФСИН. Например, у нас было так: звонят на зону, что комиссия едет. На два часа, что она там, все убирают, «менты» переодеваются, трезвеют по-быстрому. Комиссия уезжает — и все по-новому.
Сотрудники пьют по-страшному: у нас на отряде один стоял, так он каждую смену напьется и давай по отряду гулять, иногда на кровать может упасть и заснуть.
Любого начальника колонии и СИЗО можно сажать по полной за мошенничество и взятки. У нас так было: по накладным выдали 1300 свитеров на зиму, на всю колонию, а по факту завезли ровно 20 штук. Свитера достались «козлам», которые сотрудничают с администрацией.
Как все начиналось
После митинга по всем каналам начали говорить, что основную движуху на площади делали люди в масках. А я ведь тоже был в маске! Тогда зародилась мысль, что в принципе меня могут взять ни за что. Но куда валить? В тайгу, что ли? Всегда думаешь, что с тобой это не случится. Так что когда ко мне позвонили в дверь 8 июня, я не сильно удивился. Разыграли шоу со спецназом: открыл дверь, получил с ноги удар в грудак, упал, меня поставили на колени к стенке и приставили пистолет. Пять чуваков с автоматами в масках пробежались по квартире, нашли у меня этот несчастный «коктейль Молотова» (который оказался растворителем краски — Е.Ф.). Изъяли дневник и опубликовали на сайте следственного комитета. Опубликовали — и бог с ним. Поначалу было неловко, потом понял, что у этих людей все равно нет ничего святого.
Я знал, что я не виноват ни в чем. Кто будет кидать камни, когда вокруг столько камер? На площади 6 мая меня повалили на землю трое, один ударил берцем в лицо. Потом все трое стали потерпевшими по моему делу.
Один из них — омоновец Куватов — вообще замечательный человек! Столько раз менял показания, что в какой-то момент на следствии я уже сам запутался, что он от меня хочет и что я ему сделал. Опознавал он меня после того, как следователь «случайно» вывел меня в коридор, где Куватов сидел. Все нормально. Я ничего другого не ждал от этих людей. Если бы сейчас случайно встретил Куватова, даже не поздоровался бы.
Все происходившее тогда я воспринимал, как само собой разумеющееся. В Мосгорсуде вели по красивым коридорам, в зале был кондиционер, а потом нас спускали в «стаканы» — комнаты два на два метра, без воздуха. И сидишь там, как в бочке, иногда втроем, иногда по восемь часов.
Ну а что делать? Кричать? Биться о клетку? Оставалось просто собраться с мыслями и держать все в себе — хотя бы родным показывать, что все нормально.
Нас просили признать вину вплоть до приговора Лузянину. Его ставили в пример: признался, получит свою условку, а вы будете сидеть долго. Когда он получил 4,5, они подутихли со своим «признанием вины». На зонах много людей сидит не за свое — просто поверили следствию.
…Первое, что я сделал, когда вышел — купил пачку сигарет.
Мне сейчас непривычно в городе — вокруг все люди в цветном. Но они изменились, взгляд какой-то у них другой стал.
У меня был страх освобождения. Сейчас это состояние кажется смешным, но я с ужасом думал — а что дальше? К тому укладу привыкаешь.
Я буду доучиваться на востоковеда. Еще решил второе высшее получать по биологии. Всегда хотел быть микробиологом.
Я спокойнее стал по отношению к людям и к себе. Зря ли это все было? Конечно, зря. Но теперь это часть моей жизни, из которой выносишь какой-то опыт. Ну, вот с пластмассой теперь умею работать, чифирь варить… Если без шуток, выживаемость у меня повысилась.
Пока я веду улиточное существование — все свое ношу с собой. Живу у друга.
(Говорю Степе, что кот, которого после его ареста забрал к себе координатор проекта «Росузник», сбежал. Степа расстраивается). Как? Я же собирался его забрать!
Источник: Екатерина ФОМИНА
После службы в ВМФ получил официальное приглашение поступить на службу в ФСО. Студент РГСУ, старший курьер страховой компании «Мега-Гарант». Анархист, участвовал в защите Цаговского леса, собирал вещи для пострадавших от наводнения в Крымске.
Обвинен в том, что вырывал из рук сотрудников полиции задержанных, хватался за форменное обмундирование сотрудников полиции, нанес один удар по руке сотрудника полиции. 13 июня 2013 в СИЗО «Бутырка» состоялась свадьба Алексея и Татьяны. Был осуждён на 3 года 6 месяцев лишения свободы, отбывал срок в колонии общего режима, досрочно освобождён за 3 месяца до окончания срока.
"Отобрали 3,5 года, а 3 месяца вернули" Наталья Джанполадова
Вышедший на свободу Алексей Полихович – о тюремном быте, свадьбе в СИЗО и жизни до "Болотного дела"
Алексей Полихович, 25-летний фигурант "Болотного дела", уже неделю как на свободе. По решению Рязанского суда 30 октября он был освобожден условно-досрочно, его срок наказания сократился на три месяца.
Алексей Полихович был арестован в так называемой "первой волне" "Болотного дела" – 26 июля 2012 года. Сначала его обвинили в участии в массовых беспорядках – Полихович якобы мешал работе полицейских и отгораживался от них металлическими ограждениями. Спустя несколько месяцев к этому обвинению добавили вторую статью – насилие в отношении сотрудника полиции: полицейский Игорь Тарасов вспомнил, что во время событий на Болотной площади Полихович хватал его за руку. Спустя еще несколько месяцев именно Игорь Тарасов, стоя на свидетельской трибуне в Московском городском суде, на просьбу адвокатов уточнить противоречия в показаниях начнет мяться и предложит "все это забыть".
В феврале 2014 года суд признал Алексея Полиховича виновным по обеим статьям и приговорил к 3,5 годам колонии. Это наказание он отбывал в исправительной колонии №6 в поселке Стенькино Рязанской области, куда его этапировали больше года назад – в августе 2014-го.
В интервью Радио Свобода Алексей Полихович рассказал подробнее о своей жизни до "Болотного дела", о тюремном быте и о свадьбе в следственном изоляторе:
Алексей Полихович о своем освобождении:
– В первых интервью после освобождения вы говорили, что еще не верите, что на свободе. Сейчас прошла уже неделя. Появилось осознание? Поверили?
– Да нет пока. С одной стороны, как-то просто я вошел в этот вольный быт, но нельзя сказать, что все уже в прошлом, оно осталось.
– Разговаривая с вашим папой в день, когда приняли решение об УДО, я спрашивала у него: "Ну как там Алексей отреагировал?" Он мне сказал, что у вас не было никакой реакции, на вопрос судьи, понятно ли решение, вы просто ответили: "Да, я понял" – и все, ни улыбок, ни эмоций. Вы не верили до последнего, что это будет?
– Когда я шел на суд, я не верил, что меня отпустят. Потом уже, по ходу заседания – это было такое удивительное, замечательное и необычное заседание, – я начал что-то подозревать, а когда судья ушел на полчаса на перерыв писать постановление, я уже все понял. За эти полчаса я все обдумал, эмоции прошли, и я, наверное, уже спокойно на это отреагировал. Хотя еще за месяц, за неделю до этого не ожидал.
– Как вы думаете, почему вас отпустили? Учитывая, что колония до последнего была против.
А мне после колонии очень нравится Москва. В цветах разница – колония серая и черная в основном, черная одежда, а Москва – цветная
– Да, колония была против. Я думаю, роль сыграло вмешательство уполномоченного по правам человека Эллы Памфиловой. Я почти в этом уверен. Конечно, я сужу по своим ощущениям, у меня нет конкретных данных. Но я сужу по тому, как это происходило: прокуратура, по сути дела, меня отпустила, то есть прокуратура начала вести диалог с судом и с администрацией, они встали на мою сторону. Я первый раз видел такого прокурора, который говорил такие умные и здравые вещи. Я думаю, это вмешательство Эллы Памфиловой и откуда-то сверху. Чем мотивировали это люди, которые принимали решение и спускали его вниз, какие факторы сложились, кому это было выгодно, я не знаю. Я считаю, что у меня отобрали 3,5 года, а потом 3 месяца обратно вернули, как сдачу.
– Когда это решение было только принято, некоторые говорили, что три месяца – это издевательство и практически ничего. Но вы говорили, что это существенно для вас.
– Ну, это существенно, да. Находясь внутри этой ситуации, чувствуя все эти эмоции, конечно, это классно – выйти раньше. Если абстрагироваться от эмоций и трезво подходить, конечно, это издевательство. Я помню, что написал, что это издевательство, когда Кривову скинули три месяца по апелляции. Но выйти пораньше – это хорошо.
– У вас есть сейчас какие-то обязательства перед ФСИН?
– У меня обязательства перед полицией, в ОВД я ходил, вставал на учет, у меня брали справки всякие. Инспектор обещал позвонить, видимо, будут какие-то беседы. В постановлении суда написано, что раз в месяц мне надо отмечаться, то есть достаточно "лайтовые" обязательства. Бывает, что по УДО и жестче отпускают. Три раза мне сходить надо будет.
– Вы же москвич. Как ощущения от Москвы? Что изменилось за эти три года?
– Все мои друзья, которые были здесь, все происходящее достаточно грустно воспринимают. Москва их как-то не радует. А мне после колонии очень нравится Москва. В цветах разница – колония серая и черная в основном, черная одежда, а Москва – цветная. Даже осенняя. Некоторые изменения технологические есть, мы их еще не застали. Когда мы сели, это только начиналось. Появились велодорожки, аренды велосипедов, карточки "Тройка" – этого не было, когда я садился. Такой диссонанс создается, забавный.
– Вы ходили в прошлую субботу на благотворительный вечер в Сахаровском центре. У меня ощущение, что "Болотное дело" породило такую большую семью людей, которые связаны так или иначе.
Это какая-то большая семья
– Так оно и есть. Мы тоже это так все называли: большая семья наша. В Сахаровском центре было очень много людей, которые мне писали, которых я не знал очно, но которые выходили за нас на пикеты. Был очень рад всех видеть. Люди подходили, меня благодарили за что-то, а я их благодарил. Было сказано много слов "спасибо" друг другу. Действительно, это какая-то большая семья, они делятся на такие небольшие ячейки, каждый, понятно, общается в своем кругу, но все равно все друг с другом связаны.
Алексей Полихович о СИЗО и колонии:
– Если говорить об этих трех годах, можно условно выделить три составляющие: СИЗО, суд и колония. Какой из этих трех этапов для вас был сложнее всего?
Самый эмоционально трудный момент был, когда нам сроки запрашивали. Это было даже более эмоционально, чем приговор. По 5,5 лет нам запросили – было не очень весело
– Можно разделить так, да: до суда, суд и зона. Но во время суда мы тоже жили в СИЗО, поэтому у нас, скорее, разделение – зона и тюрьма. Это совершенно разные миры. В одной системе планетарной, но миры разные. Сначала сложно было во все это входить, когда еще Петровка была, Медведково. В первые месяцы я вообще ничего не понимал, что происходит. В первое время было сложно и моим близким на всех этих эмоциях, а нужно было очень много всего делать именно в первое время. При этом эмоции зашкаливают. Самыми эмоциональными для нас были, конечно, суды. Мы ездили часто, три раза в неделю. Даже шутили, что устроились работать в Мосгорсуд, как на работу туда ездили. Часов в 7-8 утра уезжали и приезжали часов в 11-12 ночи. В свободные дни ко мне приходил общественный защитник или адвокат. В общем, в камере я появлялся достаточно редко. Самый эмоционально трудный момент был, когда нам сроки запрашивали. Это было даже более эмоционально, чем приговор. По 5,5 лет нам запросили – было не очень весело. Когда мне дали 3,5, по сравнению с 5,5 это было облегчением. В зоне тоже было непросто психологически, и наверное, это самый трудный этап – зона. Долгие промежутки времени ты ждешь чего-то, и когда все подходит к концу, тем труднее, время растягивается.
– Вы сказали, что СИЗО и колония – это два совершенно разных мира. В чем разница?
– Во-первых, разница юридическая, и она накладывает отпечаток на психологию и на социум. В СИЗО сидят подследственные, они не осуждены, их только судят. И там 90 процентов людей говорят, что они невиновны и будут бороться.
– То есть у людей в СИЗО есть надежда.
– Да, даже уже в веру переходящая. А в зоне все уже осужденные. И если в СИЗО 90 процентов разговоров, кто за что сидит, какие проблемы, как там несправедливо с ними себя повели менты, как их подставили, то в колонии – меня это сразу удивило – почти никто об этом не говорил. И очень многие признавали, что они действительно совершили то, что совершили. С другой стороны, СИЗО – это изоляция, ты сидишь в 3-4-местной камере. Мы еще все время проветривались, ездили "работать" в Мосгорсуд, а вообще ты сидишь все время в камере. Там можно в спортзал сходить, в душ, но все равно основное время взаперти. Когда приезжают новые арестанты в колонию, их сажают в карантин – там отдельное спальное помещение. И они не могут выйти свободно в зону, пока на карантине. Мы приехали летом, я вышел на улицу, а там – небо! Там очень много неба, солнце светит, и я недели две, наверное, на карантине жил на улице, почти не заходил в спальное помещение. Все сразу загорели, потому что приехали бледные, как грибы. Понятно, там тоже режим какой-то, нельзя куда хочешь пройти, но в каких-то границах все равно перемещаться можно. А то в СИЗО ты уже забываешь, как это – открывать и закрывать двери за собой. За тобой закрывают двери, открывают, ты вообще в этом не участвуешь. Подходишь к двери и ждешь, когда тебе откроют двери, и за тобой ее потом закрывают.
– Какой у вас был распорядок, как проходили дни там?
Как-то забивал быт, и мне не хватало времени, чтобы читать и отвечать на письма. Я старался много читать, писем приходило тоже много
– В СИЗО, если мы не судились, ко мне приходил общественный защитник. А если бы выходные, ко мне никто не приходил, там был телевизор, много книг, надо было отвечать на письма. Через какое-то время появилась возможность в спортзал ходить. Как-то забивал быт, и мне, на самом деле, не хватало времени, чтобы читать и отвечать на письма. Я старался много читать, писем приходило тоже много. Я привык писать письма многим людям, незнакомым тоже, многие поддерживали. Но бывали момент, когда ты написал 10 писем – и все, у тебя уже ничего нет, не можешь просто сесть и написать следующее письмо. Там не изливаешь душу даже, пишешь банальные даже вещи, но все равно это не так просто. А в зоне было меньше свободного времени, но я там работал, а сначала учился в ПТУ (там есть возможность учиться). И там вообще времени мне перестало хватать, перестал что-то успевать. Но это, скорее, лучше, время достаточно быстро пролетело. Я учился на оператора швейной машинки и на токаря, а потом работал на швейном производстве. Там много разных производств. Промзона и жилзона разделены, между ними нет свободного прохода. Промзона похожа на плохой советский завод, и там ощущения немножко вольные. Там мало людей, большое пространство, туда заходит мало сотрудников, и ощущается немножко по-вольному. И если даже встать в определенном месте, можно увидеть за забором деревья, деревню какую-то.
– Были какие-то проблемы, конфликтные ситуации в СИЗО или в колонии?
Они там ждали, наверное, что какое-то террористическое подполье привезут судить, убийцы омоновцев, а приехали студенты и Кривов
– Три года сидели, и ситуации разные, конечно, бывали. Но какого-то ужаса я не припомню. Бесконечные разговоры про политическую ситуацию в стране, когда все узнавали, что мы за это сидим, в автозаках, на сборках, в СИЗО и в зоне. Бывало какое-то глупое непонимание. Допустим, у мигрантов есть такая тема: они слышат, что митинг, значит, это правый митинг, и начинается такой застенчивый интерес: какое отношение ты имеешь к скинхедам? Но так редко бывало. Кто-то соболезновал, кто-то поддерживал, но в основном недоумевали. 318-я статья, то есть "Применение насилия по отношению к представителю власти", это не то что пиетет, но какое-то внимание вызывало среди арестантов. Если правильно еще подать это, временами получалось. В зоне вообще все заново приходилось объяснять, но потом это уже было на уровне шуток, подколов, псевдонимов, вроде "революция" и все такое. А все сотрудники к концу срока на "Бутырке" не то что знали меня в лицо, по фамилии, а все знали, в какой камере я сижу, куда я хожу, и мы с ними разговаривали о чем-то отвлеченном обычно. И в зоне так же примерно.
– А давления какого-то именно из-за статьи политической не было?
– Единственное, что я помню, напрягало на приговоре. Там был конфликт. Там полицейские все перенервничали очень сильно, бедняги, их там нагнали 30 человек, один больше другого. Они там ждали, наверное, что какое-то террористическое подполье привезут судить, убийцы омоновцев, а приехали студенты и Кривов. Мы приезжаем, там "Тигр" был, автозаки бесконечные, Замоскворецкий суд огородили, отодвинули его в параллельную реальность, в сумрак. И они перенервничали. И не очень умный попался сотрудник.
– А что-то было, что можно назвать положительным?
– Сразу почувствовал, за первые полгода, что очень много новых людей встретил, это интересные судьбы, опыт, такой калейдоскоп людей и судеб. Встречались и с очень известными зэками, и с не очень известными, с совершенно разными людьми, разных национальностей, разной степени адекватности и неадекватности, разных социальных слоев. Все это вне тюрьмы я, наверное, не получил бы. Было много времени, поэтому я как-то определился с тем, что мне интересно в жизни, что читать и что познавать, запрос на развитие у меня появился, и я уже привык к этому.
– Все, кто оказывался в тюрьме, говорят, что там очень не хватает общения, информации. Как было у вас?
Там очень много телевизора, и это давило периодически, особенно в СИЗО
– Там есть с этим проблемы. Там очень много телевизора, и это давило периодически, особенно в СИЗО. В камере сидишь, и Киселев всю эту ерунду объясняет, начинаешь с ним ругаться. Соседи не понимают, говорят: "Да ладно, что ты, успокойся". А ты просто не можешь. В зоне легче, там мало смотрят это. Хотя там тоже смотрят, популярно НТВ и музыка. Но там я подальше от этого был. Газеты приходят с опозданием в неделю, иногда на две недели. Я все время был на связи с женой, с родителями, с друзьями. Там таксофон, звонили. Защитники приходили, письма приносили. Не то что отрезали информацию, но она поступала сквозь толщу воды, да.
– А как часто вы могли общаться с близкими?
– Плюс зоны в том, что там чаще свидания. Там на три дня ты уходишь из зоны и живешь в хиленьком таком хостеле с близким человеком. В "Бутырке" были короткие свидания раз в месяц, получасовые. Там в основном письма. И потом поставили в "Бутырке" таксофон, и карточки, и мы стали звонить.
– Вы с Татьяной поженились одними из первых в СИЗО. Как это воспринималось? Я так понимаю, это вам значительно облегчило жизнь.
– Да, это значительно облегчило жизнь. В СИЗО зэки шутили: вот, декабристы, декабристки… Мы переигрывали – майистки. Сам момент свадьбы – это было 30-минутное свидание вживую, без решеток, без стекол, и это очень помогло, конечно, в тот момент. Мы сидели уже больше года на тот момент. Свадьба у нас была в лучших традициях: два автобуса ОМОНа, весело, все плакали, кроме нас, наверное.
Алексей Полихович о жизни до "Болотного дела":
– Чем вы занимались до событий на Болотной площади и как к ней пришли?
– Я бы не сказал, что я был политическим активистом. Я ходил на какие-то акции, всегда ходил на 19 января, на 1 мая и периодически на 4 ноября, но не на "Русский марш", а на альтернативные акции. У меня был, скорее, не к политике интерес, а интерес к людям, к их достоинству, благополучию. Политика как кабинеты, депутаты, мандаты, Госдума мне никогда не была интересна. Меня интересовала политика именно как возможность участия в жизни людей. Приходил я через антифашизм, а потом начался дрейф влево. В 2010-2011 году с июня по июнь я был в армии, из армии я пришел, чуть больше года отгулял, и меня в тюрьму забрали. Работал курьером, ничего особенного, в принципе, не делал.
– Вы же учились в университете еще. А сейчас есть какие-то планы продолжать учебу, работать?
– Я люблю учиться, вечный студент, судя по всему. Я, наверное, не буду продолжать учиться в том университете, где учился, но учиться я хочу. Куда-то к слову, либо литература, либо история.
Из тюрьмы КПД митингов и всего остального кажется не очень высоким, и, наверное, так активно я не буду в этом участвовать
– Планируете продолжать активизм?
– Как я и раньше рассматривал акции, оценивал, идти туда или нет, так и сейчас, я думаю, это будет происходить. И думаю, буду ходить на те акции, на которые ходил раньше. Из тюрьмы КПД митингов и всего остального кажется не очень высоким, и, наверное, так активно я не буду в этом участвовать.
– Понятно, что вы всего несколько дней в полноценном информационном поле, но по тем обрывкам информации, что вы получали в СИЗО и в колонии, удалось составить представление, что сейчас происходит с Россией?
– Там был телевизор и газеты. В газетах мы понимали конкретно, что происходит, какие-то вещи узнавали. А по телевизору, над уровнем дебилизма зашкаливающего, мы с Александром Марголиным начинали уже просто смеяться. У нас было ощущение, что они глумятся сами над собой. Это настолько зашкаливающая степень абсурда, что здоровые люди не могут так действовать! Мы надеялись, что это тайная игра людей, которые по телевизору говорят все эти смешные, но сейчас страшные вещи. Я смотрю на друзей, и у них грусть такая по этому поводу. Понимание есть, но прочувствования, осознания – этого нет еще, наверное. То, что повысилась агрессивность людей, я пока этого не увидел.
– А есть понимание, можно ли ситуацию как-то изменить?
За нас митинговали, и мне лично было неудобно, что людей задерживали за нас в пикетах, даже преследование было
– Я помню, была апелляция в Мосгоре на арест, тогда еще Володя Акименков сидел с нами. Тогда было очередное заседание, когда судья никого не слушал, в своих реалиях обитал, Володя проговорил кричалку в зал, ментам и судье: "Ваши дети будут, как мы, если мы не справимся, то справятся они". Это отображает, что процесс идет, и стремление к улучшению должно быть, нам надо стараться что-то делать. Конкретно я не могу сказать, что делать, и для себя еще не решил, но каждый сам для себя это находит. Есть моменты, когда митинг нужен, а есть моменты, когда митинг немного что решает. За нас митинговали, и мне лично было неудобно, что людей задерживали за нас в пикетах, даже преследование было. Я очень благодарен людям за то, что они, как говорят в зоне, "страдали за нас", и мы эту поддержку чувствовали. Изменяет ли это что-то в общем, политический митинг… ну, мы сейчас смотрим – наверное, не изменяет. Какие-то надо находить свои вещи, что можешь делать ты в маленьком своем месте. Это не то что теория малых дел, потому что нужно думать и обо всем конструкте, но что-то делать надо явно. Хотя некоторое время будет все хуже и хуже.
Алексей Полихович о "Болотном деле":
– У "Болотного дела" срок давности истекает в 2022 году. Как вы думаете, эта история закончена для государства или еще можно ожидать, что какие-то люди могут быть выхвачены и посажены?
– Власть – это не что-то монолитное. Следственный комитет – структура власти, там много людей, ему нужно чем-то заниматься, и "Болотное дело" для них большая находка. Они могут еще до 2022 года перекладывать бумажки. Те люди, которые обладают политической потенцией на то, чтобы что-то сделать, могут использовать это, когда им будет нужно. Конечно, не зря его поставили в режим ожидания.
– Иван Непомнящих по этому делу единственный на сегодня пока без приговора. Что бы вы ему посоветовали?
Когда люди приезжают в зону, им советуют всегда: меньше говори, больше слушай
– Я не могу сейчас сформулировать какой-то совет, но когда тебя везут в тюрьму, там ты встретишь людей: может быть, хороших, которые отнесутся к тебе с пониманием, а может не повезти, и ты встретишь не очень хороших людей. Но есть позиция человека в тюрьме: чувство собственного достоинства. Ты имеешь право на то, что делаешь, в каких-то определенных рамках. Там есть свои правила, которые нельзя нарушать арестанту, но то, чем ты занимаешься, даже если это непонятно остальным, тебе никто не может за это ничего сказать. И надо в тюрьму входить именно с этой позицией. Нужно внимательно, во-первых, воспринимать окружающее. Например, когда люди приезжают в зону, им советуют всегда: меньше говори, больше слушай. Нужно воспринимать окружающую реальность, понять, что она есть. Там ничего такого мифологического, в принципе, нет, там такие же люди, ну, разные, и ты тоже человек, и ты как-то интегрируешься в эту систему. Может быть, в роли странного политзаключенного, которого никто не понимает, но, тем не менее, все равно интегрируешься. Я разговаривал со многими людьми, которые проявляли интерес, спрашивали: "Зачем ты пошел на Болотную? За что ты сидишь?" Можно вдаваться в подробности и объяснять свой жизненный путь, но это не очень многим людям интересно. Я сконцентрировал формулировку уже до того, что я говорю: "Там была ситуация, когда полиция била людей, и не важно, почему я там оказался, суть в том, что передо мной полиция била человека, и я просто в эту ситуацию влез". Так намного понятнее для людей, которые с этим не сталкивались.
– Вас задержали тогда не сразу. Вы следили за тем, что происходило с теми, кого уже задержали?
Тюрьма меня научила не загадывать надолго вперед и особенно не ждать ничего хорошего
– Да, следил. Я даже на суды ходил к Духаниной. Я сейчас понимаю, что я, наверное, мог догадаться, что и меня задержат, потому что с Денисом Луцкевичем мы в одном ОВД были 6 мая. Но мне сложно было понять, что я интересен для власти, что меня можно посадить. Это некое психологическое поглаживание самого себя, примерить на себя роль политзаключенного. Я думал, что я не могу в такую историю попасть, это просто смешно будет. Но в итоге все-таки попал.
– Сейчас нет мысли уехать из России?
– Я сейчас не могу уехать. Когда смогу… Я для себя сформулировал так: я выйду, посмотрю, что вообще происходит… Мне бы не хотелось уезжать, а что там будет дальше… Тюрьма меня научила не загадывать надолго вперед и особенно не ждать ничего хорошего. Фраза "хуже быть не может" – ее лучше не говорить и даже об этом не думать, потому что хуже быть может. Притом что со мной не было чего-то страшного и трагичного. Я читал Шаламова про Колыму, такого у меня не было. Но на нашем уровне все это ухудшение легко может быть.
Власть, перепугавшаяся гражданской активности после массовых фальсификаций выборов, продолжает держать в тюрьмах заложников только за то, что люди вышли на мирный протест против вранья и воровства.
Последний раз редактировалось: fvk (09 Ноя 2015, 1:32), всего редактировалось 1 раз
так он служил в ФСО или нет? Если служил и в это время хватал, вырывал, бил по рукам, то не по той статье его судили. Измена родине его статья в этом случае. И там куда как большие сроки.
Konty668, А что, можно одновременно совмещать работу ФСо и являтся "Студент РГСУ, старший курьер страховой компании «Мега-Гарант»"...
Во вторых, при чем тут измена родине? Есть статья "насилие в отношение представителя власти" или это уже приравнено к шпионажу и разглашению гостайны?
Вы, случайно, не юрист по образованию?
"Я поступил по убеждениям. Увидел несправедливость, и исправил ее. Не важно, кто нарушает закон и мои понятия справедливости — человек в погонах или кто-то еще. Я не могу пройти мимо этого. И я вмешался"
На свободу вышел один из фигурантов «Болотного дела» Алексей Полихович*. С июля 2012 года он провел в СИЗО и колонии общего режима 3 года, 3 месяца и 3 дня. The New Times поговорил с ним о жизни после отсидки, поддержке политзаключенных и о будущем «героев Болотной» Polikhovich-490.jpg Алексей Полихович Алексей пришел на интервью с женой Татьяной. Одеты просто. На нем — футболка, на ней — фланелевая рубашка в клетку. Оба постоянно переглядываются и улыбаются. Алексей время от времени подмигивает жене. Поженились они в СИЗО 13 июля 2013 года. Накануне свадьбы Алексею в очередной раз продлили арест. После этого он отсидел в следственном изоляторе и колонии еще 2 года и 3 месяца. Полихович часто оборачивается, смотрит на людей: «Мне даже в метро сейчас кайфово проехать. Много красок, люди в разной одежде», — Алексей выглядит довольным. Но когда речь заходит об отсидке, сразу становится серьезным. Книги и сны Чем вы занимались в тюрьме? Читали? В СИЗО у меня было меньше времени — мы постоянно ездили по судам. По сути, жили в автозаках. А в колонии что еще делать? Читал, конечно. Книг было много, благодаря магазину «Фаланстер», который через Таню их передавал. Из последнего — «Эффект Люцифера» Филипа Зимбардо. В ней речь идет об эксперименте над студентами. Одни исполняли роль заключенных, другие — надзирателей. Книга о том, как мы быстро вживаемся в предлагаемые нам рамки. Читал сборник Варлама Шаламова. Там были среди прочего и «Колымские рассказы». После всех этих ужасов понимаешь: то, что я прошел, — это не страшно. Читали много прессы. Подписка работает, как на воле, только адрес колонии ставишь. Осужденные в основном читают всякий треш, а мы выписывали «Независимую», NT, «Комсомолку». Потом это расходилось, информационный голод страшный. Кто-то глушит телевизором, в основном всякой чушью — Рен-ТВ, рептилоиды. У меня за это время выработалось стойкое отвращение к голосу Киселева. Это даже не пропаганда, я не знаю, как это назвать. «Я поступил в согласии со своими убеждениями. Увидел, что есть несправедливость, и исправил ее» Когда уезжал, постарался забрать как можно меньше всего с собой. Какие-то книги, которые точно никому не будут интересны. Вещи оставил — они там нужнее. Вещи оставить на зоне легко. А режим, привычки? Снится тюрьма? Режим у меня быстро сломался. Сейчас встаю, когда надо куда-то бежать, с кем-то встретиться. Тюрьма не снится, но я думаю, со временем придет. После службы на флоте армия постоянно снилась. А тут еще дольше — три года. А в самой тюрьме как-то снился сон, что я налаживаю «коня» (веревка, протянутая по внешней стене из окна одной камеры к другой. — NT) в многоэтажном доме: что-то вроде апокалипсиса случилось, нельзя было выйти. Такое проникновение тюрьмы из подсознания в реальный мир, и наоборот. Без сожалений Если возвращаться к протестам на Болотной площади в 2012 году — был ли смысл идти? Если бы можно было отмотать назад — пошли бы? Меня тогда не особо возбуждала повестка или какие-то лозунги. Я понял, что нужно идти, и пошел. Наверное, это ни к каким серьезным изменениям не привело. Но нельзя быстро изменить такую глобальную структуру, как государство. Поэтому я думаю, что в ближайшее время все будет только хуже. Это как в тюрьме. Ты понимаешь, что не можешь ничего изменить, результат будет прежним. И давление со временем накапливается. Как вам кажется, мирный протест себя исчерпал? Здесь каждому нужно решать для себя. Если это приемлемо для тебя самого, если считаешь это правильным — делай. Но сначала подумай дважды. Это хороший совет. Жалею ли я? А о чем мне жалеть. Я не признаю своей вины, я не совершал преступлений. Если бы я мог как-то избавить близких от всего, что они прошли за эти три года, я бы все усилия приложил. Но только это бы и изменил. Я поступил в согласии со своими убеждениями. Увидел, что есть несправедливость, и исправил ее. Не важно, кто нарушает закон и мои понятия о справедливости — человек в погонах и с дубинкой или кто-то еще. Я не могу пройти мимо этого. И я вмешался. Чем планируете заниматься дальше? Восстанавливаться в РГСУ я вряд ли буду. Хочу как-то связать свою жизнь с гуманитарными науками, со словом. Но ничего конкретного пока нет. Похожу на курсы, посмотрю, что будет получаться. О работе думал, конечно, надо же чем-то заниматься. Но тоже пока никакой конкретики. Конечно, я думаю, что работодателей будет смущать мой срок. «К нам пришел осужденный по «Болотному делу», вдруг он устроит нам профсоюз?» Здесь в какой-то мере все эти интервью мне мешают, наверное. Но я не думаю об этом в таком ключе. Очень много людей мне помогали все это время. Помогали и письмами, и материально. Собирали передачки, деньги на свидания, деньги на адвокатов. И поэтому, если кто-то хочет поговорить об этом, написать, — я всегда рад. Это мой долг теперь, что ли. Ты когда получаешь с воли письма — от знакомых и незнакомых людей, — это всегда помогает. Ты не ощущаешь себя зэком, ты ощущаешь себя пленным. Чувство вины на зоне распределяется везде и давит. Но у нас такого не было, потому что постоянно была поддержка. Близких, друзей, правозащитников
"Я поступил по убеждениям. Увидел несправедливость, и исправил ее. Не важно, кто нарушает закон и мои понятия справедливости — человек в погонах или кто-то еще. Я не могу пройти мимо этого. И я вмешался"
Так и богом себя возомнить недолго. Он кто, суд? Увидел он, вмешался... Вот пусть посидит теперь и подумает.
Про Гаскарова Алексея, есть твёрдая уверенность, что если бы он увидел ситуацию, как несколько гражданских граждан избивают лежащего на земле одного полицейского, он бы попытался это остановить, предотвращая возможные ещё более худшие последствия для жизни и здоровья человека, которого избивают "— человек в погонах или кто-то еще. Я не могу пройти мимо этого. И я вмешался" , безоценочно суд он или Бог.
Заступаться за людей тяжело, последствия для заступающегося часто непредсказуемы. Хочется пожелать Вам, чтобы когда Ваше здоровье и долголетие окажется в зависимости от помощи со стороны, эта помощь была бы Вам оказана.
Слова "показалось" в моей реплике не было, поэтому ваш комментарий, применительно к моему сообщению, не понятен.
Добавлено спустя 8 минут 8 секунд:
Konty668, кроме того не совсем понятен контекст обсуждения, навязываемого Вами. Видео избиваемого Гаскарова у нас есть и в этой теме уже было представлено, последствия зафиксированы. Видео избиения Гаскаровым кого-то ни было, "представителя законной власти" или просто прохожего, предоставьте пожалуйста.
